Когда мы отъехали от табора, Алексей Михайлович, сдвинув на затылок фуражку, засмеялся.
— Вот, Григорий Иванович, как здорово у нас получилось: не ждали, не гадали, попили, поели и на божий мир поглядели. Ты смотри, как они, оказывается, живут-то. Вот это да… А я думал они кусками питаются, — и он громко захохотал. — Если рассказать в селе — не поверят. Правда?
Немного проехали молча. Он закурил и чему-то улыбался.
— А дочка-то у хозяина? Я еще не видел таких красивых. Ты все время на нее смотрел, глаз не спускал, — погрозил он мне и захохотал. Меня это задело за живое, и я стал оправдываться, но он похлопал дружески меня по плечу:
— Брось, чего ты оправдываешься. Я ведь тоже на нее нет-нет да погляжу. Не на эту же уродину глядеть, что мослом подавился. Вот с таким встретишься один на один — кондрашка хватит. Нет, дочка — писаная красавица, честное слово. Но они, цыганки, говорят, насчет этого… крепкие, а особенно с русскими. Не было, говорят, еще такого. Боятся: цыгане узнают — убьют… Того и другого укокошут.
Под хмельком Алексей Михайлович все говорил, пока мы не доехали до села.
2
На следующий день, часов в двенадцать, к правлению колхоза подъехали цыгане: три человека во главе с Василием Гавриловичем.
Пробыли они там часа полтора и вышли в сопровождении Алексея Михайловича веселые, оживленные и, по всему видно, довольные результатом переговора: они весело говорили, смеялись, крепко жали руку председателю.
Цыгане нанялись скосить и застоговать все сено в Родниках и заключили по этому поводу трудовое соглашение с колхозом.
Когда колхозники узнали об этом, то почти все до единого отнеслись к этой сделке с недоверием: «Эти накосят, держи карман шире».
Во второй половине дня я поехал половить рыбу и покупаться вводном из омутов на старице. У меня был велосипед, чуть ли не единственный тогда в селе, и когда я ехал по улице, то за мной всегда мчалась с шумом и криком ватага деревенских ребятишек.
Ехал я по высокому степному берегу старицы; справа, в полкилометре от меня, на другой стороне поймы, виднелись шатры цыганского табора. Стояла знойная тишина, и я, обливаясь потом, спешил быстрее к воде.
Омуток был небольшой, почти округлой формы, опоясанный желтой каемкой твердого глинистого берега. Вода в нем была настолько чистой и спокойной, что в ней отражались высокое голубое небо, пролетающие птицы и медленно плывущие облака.
Рыба не ловилась, и я то и дело прыгал в холодную воду и потом подолгу лежал на теплой траве.
Когда тень от кустов наполовину закрыла зеркальце воды, я спрятал в траве удочки, банку с червями и, держа в руках велосипед, выбрался по узкой тропинке из зарослей.
Мне не хотелось ехать по старой дороге, чтобы не взбираться в гору и, перенеся велосипед по двум жердочкам через узкое русло безымянного ручья, поехал через Родники мимо табора.
Спускаясь в маленький овражек, я притормозил велосипед и в этот миг услышал сзади, как кто-то окликнул меня:
— Эй!
Я остановился, спрыгнул с велосипеда и увидел слева от себя молодую девушку-цыганку, дочь хозяина табора.
Она была одна и стояла у кустов, спрятав руки за спину.
Я поздоровался с ней, но она не ответила и смотрела на меня настороженно, чуть-чуть склонив голову набок.
— Ты что здесь делаешь? — спросил я ее, но она промолчала, словно не поняла моего вопроса, а только еле заметно и неопределенно качнула головой.
— Ты, может быть, не понимаешь по-русски? — спросил я ее. Но она по-прежнему молча смотрела на меня, закусив нижнюю губу, а потом вдруг слегка улыбнулась. Заметив, видимо, что я собираюсь уходить, она тихо спросила:
— А ты куда ездил?
Вопрос ее прозвучал настолько естественно и просто, будто мы с ней век знакомы, и я тут же стал рассказывать, куда и зачем ездил, показал рукой в ту сторону, где скрыто в зарослях озерцо.
— А езжу я всегда вон там, по тому высокому берегу старицы. Видишь?
Она посмотрела в ту сторону, куда я показывал, и кивнула головой.
— Как тебя зовут? — спросил я ее.
— Меня? — переспросила она.