Почти два часа она лежала на животе прямо на траве и, не отрываясь от тетради, выводила буквы. Я учил ее, как держать карандаш, как писать, и часто поправлял. Катя волновалась, то и дело вытирала ладонью пот со лба.
Место, которое мы выбрали, оказалось неподходящим для занятий: далеко было добираться сюда и ей и мне.
Через день мы перебрались на новое место. Это было почти против табора, ей нужно было только перейти старицу и потом подняться вверх по оврагу, заросшему липой, покленником и черемухой. Овраг метров через двести делался пологим и врезался в большое хлебное поле.
На новое место я приехал пораньше, привез с собой две доски, лопату и под кустом у небольшого обрыва устроил сиденье и столик. Над столиком укрепил грифельную доску, сверху натыкал веток и получился навес. Когда пришла Катя, я показал подготовленный «класс». Она пришла в такой восторг, что не удержалась и заплясала на месте, громко смеясь и хлопая себя по бедрам.
Вначале мне казалось все это забавной игрой. Я был молод, неопытен и искренен в своих чувствах. Легко, наверно, было понять, как интригующе волновали меня встречи с Катей.
Но сама Катя относилась к этой затее совершенно серьезно, с какой-то расчетливой настойчивостью. Ей очень хотелось научиться писать, и эта ее увлеченность невольно передалась и мне.
Она напоминала голодного человека, именно голодного, а не проголодавшегося, набросившегося на пищу, боясь, как бы у него не отняли кусок хлеба. Что бы я ни объяснял ей, она всегда слушала внимательно, старалась понять и делать так, как я учил ее. И если я за что-нибудь хвалил ее, она смеялась от счастья и почти всегда при этом часто-часто кивала головой, прикусив нижнюю губу крепкими белыми зубами.
А если же мне приходилось несколько раз повторять одно и то же или говорить, что она делает не так, настроение у Кати менялось моментально: в глазах ее появлялось столько тревоги и мольбы, словно она боялась, что я немедленно откажусь от занятий с ней. Она приходила каждый день точно в положенный час. Во время занятий ни о чем постороннем не разговаривали. Она не признавала никаких перемен, и урок длился около двух-трех часов. Когда кончалось время, она молча вставала, собирала со столика тетради, карандаши, букварь, все это укладывала в школьную сумку и, весело махнув рукой на прощание, убегала.
А я задерживался, чтобы спрятать сумку, и невольно раздумывал над всей этой непонятной историей. Иногда у меня опять появлялось смутное чувство тревоги, что все наши встречи вдруг станут гласностью и вызовут насмешки, ненужные пересуды на селе. Но как только я приезжал в село и убеждался, что об истинных целях моих ежедневных поездок никто и ничего не знает, все мои сомнения тут же улетучивались, и я с нетерпением ждал новой встречи с Катей.
Мы занимались уже целую неделю. К нашему счастью, дни стояли теплые, тихие, на небе ни облачка. Катя уже привыкла ко мне, стала смелее и чаще спрашивать о чем-нибудь. Больше всего ее интересовали рассказы о школе. Школа для нее была чем-то вроде несбыточной мечты.
Постепенно из коротких отрывочных данных я понемногу узнавал и о ее жизни. Больше всего она говорила о своем брате, Николае. По ее словам, это был «большой» человек, хороший и на редкость душевный, и никто в жизни не мог заменить ей его. Катя сказала, что она часто ходит в город и даже два раза пела в ресторане под музыку.
— У тебя хороший голос? — спросил я.
— Хороший. И пою я тоже хорошо, но я пою только грустные песни.
— Почему же? Тебе надо петь радостные, а не грустные песни.
— Почему? — спросила в свою очередь Катя и вздохнула.
— Как почему? Ты молодая девушка, веселая и… очень красивая.
— Коля тоже говорит, что я красивая, — сказала Катя, и получилось это у нее просто и естественно.
— Но ты, Катя, действительно красивая. Ты, наверное, счастливая?
— Нет, я не счастливая, — перебила меня она.
Я хорошо помню, что это был субботний день, и Катя собиралась к вечеру в город и сказала, что будет там петь. Мы условились встретиться в понедельник.
5
Когда я приехал домой, тетя Маша сообщила, что председатель колхоза несколько раз посылал за мной посыльного. Быстро пообедав, я направился в правление. У крыльца стоял запряженный в «беду» Самсон. Не успел я подняться на ступеньку крыльца, как дверь с шумом распахнулась, и на меня с сердитым криком налетел Алексей Михайлович: