И эти слова оказались своеобразным паролем. И самое обращение ко мне, и тон, каким были произнесены эти слова, воскресили в памяти наш первый приезд с Алексеем Михайловичем в табор. Легко было узнать Василия Гавриловича и по его характерному профилю, образующему прямую линию лба и носа, без вмятины на переносице. Его пристальные, умные глаза, характерный рот, могучая фигура показались настолько знакомыми, будто только вчера мы расстались с ним в Романихе. Новыми были только седина, морщины на лбу и у глаз, его полнота.
— Вы не узнаете меня, Василий Гаврилович? — спросил я, глядя на него с улыбкой.
Он сразу выпрямился, удивленный тем, что я так уверенно назвал его по имени и отчеству, и явно растерялся. На лице появилась настороженно-виноватая улыбка.
Раза два он взглянул на мою машину, на шофера, стоявшего около нее, поцокал языком и наконец чистосердечно признался, что не помнит.
— Нет, нет, товарищ начальник, ей богу никак не помню. Аль что случилось? — и он развел руки в стороны.
Я напомнил ему о себе, о Романихе, об Алексее Михайловиче, и он радостно схватил мою руку, стал с силой трясти ее, улыбаясь и приговаривая: «Ай-яй-яй, как же это я…»
Мы присели, закурили, и я сказал, что приезжал сюда, в Хмельной Перевоз, в командировку и вчера случайно услышал их пение и сразу подумал: «Это кто-то из тех, что были в Романихе».
— Ой, какой большой начальник стал. Куда же ты теперь?
— В Гарск, Василий Гаврилович. Я там теперь живу и работаю.
Я коротко рассказал о себе, об учебе, о работе за эти годы.
— Вон как, вон как. А баба есть?
— Конечно, — засмеялся я. — И двое детей — сын и дочь.
И сразу что-то произошло с Василием Гавриловичем, словно он ощутил внезапное успокоение от моих слов, и он радостно похлопал меня по плечу.
— А это? — показал он на кожаный протез левой руки.
— А это война. Вот так под Сталинградом отхватило и не приставишь.
Выражая сожаление, покачал головой и погладил меня по спине, что-то приговаривая.
А я все ждал, что кто-то должен был выйти из шатров, услышав наш разговор. Я снова заговорил о вчерашнем их пении, признался, что мне показалось — я услышал голос Кати.
— Пели, пели. Все пели: и Катя, и Колька, и ребятишки, — ответил он не сразу и вроде даже без охоты.
— Значит, Николай жив-здоров! Это хорошо. Я помню его.
— Жив, чего ему! Колька большой теперь человек. Он в Москве живет.
— А Катя? Она тоже с Колей?
Василий Гаврилович помотал головой, смущенно улыбнулся, сцепил пальцы обеих рук и смотрел долго вниз, в-одну точку.
— Катька-то? — будто очнувшись, произнес он. — А куда ей, неграмотной цыганке, куда? Кольку тогда в тюрьму, а ей куда?.. — Он поцокал языком и снова замолк.
Я стал расспрашивать, и выяснилась следующая картина. Месяца через два после моего отъезда из Романихи туда как-то ночью, украдкой возвратился Кирька и что-то стал требовать от Василия Гавриловича, но не добился своего. Выскочив из шатра, он выстрелил наугад и вместо Василия Гавриловича убил его жену. Кирьку тогда схватили сами цыгане, как следует намяли ему бока, а утром отправили в город, в милицию.
Катя, узнав о гибели сестры, приехала в табор, да так и осталась с Василием Гавриловичем. У них теперь двое детей: семнадцатилетняя дочь и пятнадцатилетний сын. Живут они у Николая в Москве, так как у него самого нет детей.
— Вон они, — кивнул Василий Гаврилович. — Со станции идут: Колю провожали в Москву.
Пес, лежавший в тени у шатра, вскочил и с радостным лаем помчался навстречу идущим. Впереди размашисто шла высокая худая цыганка, а рядом с ней сын и дочь.
Я попросил Василия Гавриловича, чтобы он не говорил ей, кто я.
— Узнает иль нет?
Он улыбнулся и в знак согласия закивал головой.
Нет, что угодно, но я никогда бы в жизни не узнал в этой раньше времени постаревшей цыганке Катю, ту молодую и красивую девушку, мечтавшую быть артисткой, мою удивительную «первоклассницу».
Катя подошла прямо к Василию Гавриловичу и сразу стала ворошить его волосы длинными пальцами, не глядя на меня, что-то говоря с ним по-цыгански. Возможно, она спросила обо мне, и он посмотрел на нее снизу вверх, дружелюбно и загадочно улыбнулся и показал на меня головой.
— Узнаешь? Аль нет? — засмеялся он.
Катя резко повернула ко мне голову, посмотрела вначале как-то неприязненно, вроде бы сердито, но затем брови нахмурились, губы дрогнули и открыли ровный и белый ряд зубов. Не спуская с меня глаз, тихо и не очень уверенно произнесла, видимо, боясь ошибиться:
— Учитель… Гриша?