— А помните, как мы обедали в столовой при Советской власти? Бесплатно! Вот была жизнь… — проговорил я с печальной радостью.
— Фартовая была жизнь, — согласился Васька. — А будет ещё лучше. Денику разобьём, и война кончится.
— Расскажи про ту жизнь, Вась.
— Правда, расскажи, — попросил я.
— Такая жизнь придёт, что у вас головы не хватит понять.
— А ты расскажи…
Обняв руками согнутые колени и плавно покачиваясь, Васька задумчиво смотрел в слуховое окно, сквозь которое было видно далёкое небо, повисшее над тревожной, изрытой окопами родной нашей степью. Чуть заметная мечтательная улыбка озарила лицо Васьки.
— Перво-наперво тогда ни одного богача на свете не останется. Захочешь нарочно найти, и ни одного буржуя не сыщешь на всей земле, во всех странах- государствах и за морями-океанами, где живут разные люди: французы, турки, поляки… И воевать тогда люди не будут. В городах построят высокие дома. А в них лампочки загорятся. Не керосиновые, а такие особые… фонари! Много-много, может, целый миллион или сто тысяч. Ярче солнца засияют эти лампочки!.. А на улицах будут абрикосы расти, вишни и разные тюльпаны. Даже в заводе, прямо в цехах будут расти деревья. Стой себе, работай и слушай, как птицы поют… Ребятишки тогда все до одного научатся читать и писать, а когда вырастут, сами станут… председателями! Вот какая жизнь придёт! Коммунизм называется…
— На всей земле так будет?
— На всей, — сказал Васька. — Останутся на свете одни рабочие и крестьяне.
— А скоро это будет? — спросил Абдулка.
Уча даже рассердился на Абдулку и строго сказал:
— Тебе прямо завтра подавай! Васька что говорит? Надо сначала Денику прогнать.
— Конечно, — подтвердил Васька, — их вон ещё сколько, буржуев, тьма-тьмущая. Но мы будем бороться, и все пойдём к Будённому… — Васька опять глянул на меня украдкой и еле заметно кивнул. Я понял: Васька пришёл сказать мне что-то по секрету…
Дядя Митяй
Мы спустились с чердака. Перестрелка в городе утихла.
До самой землянки Васька молчал, а во дворе остановил меня, обернулся в одну, потом в другую сторону и сказал шёпотом:
— Знаешь что?.. Дядя Митяй у нас.
— Побожись!
— Правду говорю.
С замирающим от радости сердцем я распахнул дверь землянки и замер от того, что увидел.
За столом спиной к двери сидел лысый белогвардеец, он разговаривал с Анисием Ивановичем. У белогвардейца синие погоны выгнулись на плечах, защитного цвета солдатская гимнастёрка была перехвачена широким ремнём и пузырилась на спине. Я в страхе отступил назад.
Белогвардеец обернулся, и я узнал в нём дядю Митяя. Только он сильно похудел, и чёрных, как уголь, усов не было.
Я любил дядю Митяя и бросился бы к нему, но что означали белогвардейские погоны? Не может быть, чтобы дядя Митяй стал беляком!
Он узнал меня и, передразнивая, вытянул губы, один глаз вытаращил, а другой зажмурил. Раньше я бы рассмеялся, но сейчас… В растерянности глядел я на Ваську, на Анисима Ивановича, мне вспомнился отец, сожжённый белыми в коксовой печи, мать, расстрелянная ими.
— Думаешь, дядя Митяй беляком стал? — спросил у меня Васька, сдерживая смех. — Не бойся…
— Дядя Митяй, ты беляк, что ли?
— Так точно, ваша сковородь! — ответил он, и все, кто был в землянке, рассмеялись.
А дядя Митяй подмигнул мне с улыбкой, дескать, не горюй, всё будет хорошо, повернулся к Анисиму Ивановичу и как будто сразу забыл обо мне.
— Вот, значит, какие дела, Анисим, — продолжал он разговор с Анисимом Ивановичем. — Трудно мне было пробраться к белым, да всё же пробрался. В заводе, в механическом цехе, охрана — двое часовых с винтовками. Пришлось переодеться в рабочую спецовку. Взял я для маскировки кусок железного прута, иду. Часовой покосился на меня, но пропустил. Иду в механический цех, а сам думаю: там же свои ребята, а есть, как ты знаешь, немало меньшевиков. Узнают — выдадут. Тогда я решил не испытывать судьбу, зашёл в механический и копаюсь в чужих инструментах, вроде бы занят работой… Гляжу, стоит на рельсах бронепоезд «Орёл» — такая надпись на паровозе. И слышен гром — клепают бронированные щиты. А на площадках вижу — пушка, пулемёты… Эге, думаю, вот чем заняты белые… Прошёл я быстро через цех, а там, в тупике, стоят на рельсах ещё три готовеньких бронепоезда: «За Русь святую», «На Москву» и «Генерал Деникин». Думаю, плохо дело… Вижу — и с той стороны охрана. Решил я пойти на риск. Подхожу к часовому, рыженький такой, плюгавый, глаза блудливо смотрят по сторонам. А у меня кисет в кармане с хорошим табачком. Присел неподалёку и предлагаю: дескать, давай покурим, голубчик. Смотрю, ухмыляется, значит, охота ему покурить. Поглядел он по сторонам и говорит тихонько: «Сверни незаметно, а то как бы караульный не увидал». Я рад стараться — свернул ему большущую цигарку, на длинный разговор, и сижу помалкиваю, хочу, чтобы он сам заговорил… Так оно и вышло… Затянулся он моим большевистским табачком и словно одурел, спрашивает: «Скоро ли ремонт закончите?» Отвечаю: «К вечеру закончим». А он и говорит: «Ну вот и слава богу, а то, слыхал я, в ночь будем красных окружать — это наш начальник разведки говорил господину есаулу». Стоп, думаю, надо уточнить, и говорю: «Когда же вы успеете к ночи-то этакие махины перебросить на станцию?» Часовой усмехнулся и сказал: «Машина шибче человека бегает. Ноги-то у неё вон какие — колёсы, кати да кати… Они, чай, на парах», — и часовой показал рукой на три готовые бронепоезда. Вижу, и правда— военные расхаживают, командир что-то там кричит, машинист в будке виден. Соображаю, что дело наше плохо… Попрощался я с часовым — отсыпал ему махорки в пригоршню, — а сам ходу! Опять в тайном месте переоделся в белогвардейскую форму — и скорее на явочную квартиру. Срочно, хотя ещё не наступил вечер, послали мы одного комсомольца с донесением к нашим. Сам я пошёл, чтобы посмотреть с горы — пройдёт ли? Нет, арестовали и повели куда-то, должно быть, в штаб. Самому идти — верная гибель, у меня хоть и был документ на имя белогвардейского солдата, да только липовый…