Из рассказов стариков да и родителей своих я знал, что всего несколько десятилетий назад юргинские угодья не были такими просторными и ровными. Выходили они на раскорчевку с лопатами, топорами, веревками. Как, осушая болото по правобережью Шегарки, прорыли пятнадцатикилометровый канал с ответвлениями. Это уже совсем недавно, когда захотели превратить в сенокосы большое Косаринское болото, высохшее само по себе, пустили но нему кочкорез, и он за дна дня срезал, раскрошил кочки, а потом на месте этом каждое лето ставили стога. По нему теперь кустарник растет. Отнимали у тайги и болот вручную метры земли, сейчас сотни гектаров лежат заброшенно. Так трудно давалось, и так легко покинуто.
Да легко ли? Я помнил многих, кто со слезами уезжал из Юрги. Самое обидное, что те, от кого зависело, быть или не быть деревне, ничего не сделали, чтобы сохранить ее…
Чем дальше в лес, как говорится, тем больше дров. Чем глубже стараешься докопаться до причин, тем больше ранишь душу. Делать этого не стоило потому, что, размышляй не размышляй, никому не поможешь и ничего не вернешь…
Закрыв дверцу чердака, ложился спать. И в темноте, лежа на хрустком сене, думал о чем-нибудь другом, чаще всего о стариках, живущих здесь.
А ведь у Савелия есть где-то дочь… Сам он ничего не говорил о ней, спрашивать было неудобно. Представлял, как жили они все эти годы. Летом еще терпимо, можно сходить в другой край деревни, попроведать. Летом заедет кто — разговоров на неделю. Геологи вот жили месяц, старухи топили баню, стирали на них, молоко носили. Летом приезжают брать ягоду, чаще всего юргинские. Конечно, они побывают у всех, а им не нарадуются. Угостят, ночевать оставят и наговорятся на год вперед. В сентябре являются клюквенники, случается, даже из города. Если на больших машинах, то на выходные только. Они в деревне не останавливаются, проезжают сразу в верховье, к озерам, на клюквенные болота. А как на легковых, значит, на неделю, а то и дольше. Эти живут в Юрге, первое время восхищаются тишиной и спокойствием. «Вот вам благодать», — говорят старикам. Сходят сгоряча раза два на болото, но, оказывается, на легковых туда не доберешься, надо идти, а ноги проваливаются, ягода есть, но рвать ее долго и утомительно — пока ведро нарвешь. Через неделю им о клюкве лучше и не напоминай. Они скучают, пьют привезенную с собой водку или ездят за ней в Кавруши, бьют из двустволок за огородами в цель, а пропившись и расстреляв патроны, отправляются обратно. Иной купит у лесника ведро — два для отчета, другой возвращается с тем, что сумел нарвать. Об этом мне со смехом говорила старуха Савелия.
Это летом, осенью.
А зимой, когда завалит снегом, забуранит — заметет, каждый двор живет обособленно. Выйдет старик утром управлять скотину, по деревне ни звука, ни говора, хорошо слышного на морозе, ни визга полозьев, ни фырканья и топота коней, бегущих на водопой к Шегарке. Снег, снег, снег — ни проехать, ни пройти. А вечера долгие. О чем разговаривают они зимними вечерами, думают о чем? И не дай бог кому заболеть в эту пору — куда везти? А еще хуже — умереть. И старики, спокойно разговаривая со мной о старости своей, близкой к кончине, желали одного: уж если пришел день твой, то лучше, чтоб осенью, по теплу. Посмотреть в последний раз на красоту вокруг да и лечь. И тем, кто хоронить станет, труда меньше.
Савелий рассказывал, как ждет он всегда весны, прилета птиц. Птицы, как люди, разговаривают между собой, жилье строят, детей выхаживают. Скворцы вон, не нарадуешься на них…