За ручьем, также на берегу, бревенчатое строение сушилки с крышей — навесом, широкой печью и бункером, просторным тоном в ограде, где ссыпали привезенное с полей зерно. Во время уборочной сушилка работала круглосуточно. Работал и я здесь.
Сентябрь, ночи темные, а на сушилке свет всюду. Светятся за ручьем окна электростанции, стучит локомобиль — оттуда подают напряжение. Деревня уже отключена, свет в домах горит до двенадцати. Сушилка работает. Гудит с открытой дверцей вместительная топка приземистой квадратной печи, шуршат транспортеры, подавая зерно наверх, в бункер, под навесом работают зерноочистительные машины. Деревенские бабы, кто помоложе, а чаще всего городские девчонки, приехавшие на уборочную, лопатами, плицами насыпают, отгребают зерно.
К сушилке я не подходил. Увидел издали — крыша навеса провалилась, труба сворочена, часть тесин сорвана — кто-то, видимо, брал для своих нужд…
Через дорогу — гараж. Двустворчатые двери раскрыты, на бревенчатом полу сохранились следы гусениц — зимой трактора на ночь загоняли в гараж. Рядом — кузня. Двери сняты, кругом, заросшее травой, то и дело попадает под ноги всякое железо, нужное когда-то. В кузне сумрачно, оконце света не пропускает, дверной проем к тени сейчас. Потолок низок, стены в копоти. Рядом с остывшим навсегда горном на толстом чурбаке заржавевшая наковальня, давно не звеневшая под молотками.
За кузницей, дальше по берегу, на луговине, две поломанные, видно, сеялки, культиватор, бороны. Заросший выше гусениц травой полуразобранный трактор…
Но ведь я шел на кладбище. А оно чуть выше по ручью. И тропинка вилась в траве, ходят сюда проведать своих, а может, место выбирают.
Кладбище, или, как раньше говорили, могилки, обнесено штакетником, со стороны дороги — ворота, над ними, над перекладиной, крест. Могилы в отбушевавшей уже, кинувшей семена траве, крестов не разглядеть, да многих и нет, подгнили, опрокинулись. И над всем этим, над травой нетронутой, крестами, ровный белоствольный березняк. По всему кладбищу. Я вошел в него. Отыскал могилу отца.
Она осела, сровнялась. Крест держался. Скамейка тут у нас стояла всегда. А куда она девалась? Перенесли, видимо, к другой могиле. Сел возле креста, прислонился спиной к березе…
Живя в Юрге, я не мог не думать о родителях. О матери, что будет похоронена на чужбине, об отце, он давно покоится здесь. Наверное, потому они и спились так часто. Это Савелий сказал: «Думаешь о них много, вот и снятся». И, странное дело, мне страшно оставаться одному в избе, а вот сейчас, сидя среди могил, я не испытывал страха. И о смерти не думал. Кругом так хорошо — зелено, тихо. Птицы жили в березах, я видел, как перелетали они с ветки на ветку. Вот могила отца, крест на ней. Но мыслью я не мог никак проникнуть даже сквозь покров травы, чтобы там, в темноте, в вечной тишине, представить себе отца или то, что осталось от него.
Я сам копал могилу, нес гроб с его телом, не редко когда вспоминал об этом. В памяти моей отец всегда оставался живым. Многих, похороненных здесь, провожал в последний их путь, и если вспоминал кого, то, конечно, живым и обязательно молодым, коль в памяти моей он оставался таким.
Так и сидел возле могилы, положив руку на крест. Не каялся в грехах и не просил прощения, как принято на могилах близких. Все это надо делать при жизни их, когда чувствуешь свою вину. Я рано покинул дом, позже бывал наездами и, перебирая сейчас годы, проведенные с отцом, признал, что жили мы в общем-то складно. Мы жили бы еще дружнее, будь сама жизнь поскладнее. Я знал отца разным… Сердитым и добрым, хмурым и веселым, раздраженным и ласковым, хворым и относительно здоровым, гостеприимным и скуповатым. Случалось, ссорились мы с ним. Он был вспыльчивым человеком. После войны нашу большую семью в основном тянула мать, он с одной ногой не мог ей всерьез помочь, что его и раздражало. И работы нужной не было. Но это уже на совести тех, кто стоял тогда у власти в Юрге. Они тоже лежат здесь, за одной оградой с отцом…
Он был вспыльчив, а я глуп еще. Это сейчас стало понятным, каково было им все те годы, отцу с матерью.
И опять, в который раз уже, подумалось, что я всегда плохо знал своих родителей и только теперь, разобравшись во многом, стал понимать их. Почему-то принято считать, что родителей лучше всего знают и понимают их дети. Одно время и я так думал. Но это не совсем верно.
Простившись с могилой, стал бродить по кладбищу, рассматривая висевшие на крестах застекленные фотографии, читая надписи. Сколько разных характеров собрал вместе небольшой клочок земли. Все лежали здесь, все были равны: друзья и враги, лодыри и работяги, хитрецы и простаки, наглецы и скромники, добряки и пройдохи, счастливцы и неудачники. Все в одном положении. «Сроднились, как одна семья», — вспоминал Савелий. Это, как говорят умные люди, сквозь толщу лет ему так казалось. Ох, не все всегда ладно было в Юрге, не одни родственники лежат здесь. Мертвым, им все одно, где и с кем лежать, а при жизни небось кто-то кого-то не хотел видеть рядом, быть с ним. Всякое случалось. Можно бы и вспомнить кое-что, да о мертвых не принято плохо говорить. И пришел я сюда только затем, чтобы навестить могилу отца, и не мое дело задним числом разбирать отношения тех, кого давно уже нет в живых…