Дед Ихиель таких слов не знал.
— Однажды, — вещал он, опуская морщинистые веки на старые свои глаза, — однажды все они воскреснут. Воскреснут, и вновь оживут, и будут расти всюду и везде. Прорастут сквозь пол и стены, выпустят новые ветви из бревен, сплетутся друг с другом и потянут свои вершины ввысь. Всюду пустят свои побеги и заполнят землю, как было то до существования человека.
Хаймек, стоя у колен деда Ихиеля, слушал, как завороженный. Больше всего его интересовала судьба обитателей бараков. Его собственная судьба. Но старика, казалось, судьба деревьев интересовала больше.
— Деревья, — бормотал он, — деревья… — Тощей рукой он описывал в воздухе замысловатые круги. — Человека не будет… а деревья будут всегда… всегда… и никогда не исчезнут….
И снова мальчик окинул взглядом мир, простершийся вокруг, и увидел людей с пилами и топорами. Пилами они валили деревья, а топорами снимали с деревьев их кожу, кору (на языке людей это называлось ошкуривать), и среди этих многих и многих незнакомых или полузнакомых людей он разглядел собственного отца. Папа сидел на пне и устало смотрел за тем, как работают другие. В последнее время папа все чаще жаловался на сильную боль в груди и спине и выглядел очень, очень плохо. Вот и в эту минуту он попытался встать… но глаза его закрылись, и тело мешком опустилось на землю. Надрывный кашель перекрыл даже стук топоров. Из горла папы вырвались два кровавых сгустка и остались на рубашке.
Хаймек хотел подбежать к отцу, но старик удержал его за руку.
— Сиди здесь. Комендант запретил детям появляться возле работающих.
Комендант был легок на помине. Он был одет в чисто выстиранную защитную форму, которая сидела на нем очень ладно. Вместо ушанки со звездой на голове у него теперь была форменная зеленая фуражка, но звезда на фуражке казалась той же самой. На нем были охотничьи сапоги, доходившие ему почти до паха. Свет и тени, падавшие на коменданта, делали его похожим на сказочного лесного человечка, выросшего прямо из волшебных сапог. Увидев папу, комендант, похоже, обрадовался.
— Ну что, Янкель, — закричал он издалека, — решил маленько отдохнуть? Хорошее дело. Только не переусердствуй. Отдыхать — не работать, как у нас говорят.
Внезапно тон его изменился, потому что слова его предназначались уже не папе, а всем работавшим.
— Хорошее дело — отдых… Но он не для нас…
Мальчик, услышав последние слова коменданта, удивился. Комендант сказал: «Не для нас…» Что бы это означало? Не для тех, кто работает? Или не для него самого? Но он ведь и так не работает. Ни пилой, ни топором. Что это за работа у него такая на самом деле — ходи руки в брюки в сапогах до самых подмышек, да еще и командовать может, кому что делать…
Краем глаза мальчик увидел, что его отец, упершись кулаками в землю, пытается встать на ноги. Голос коменданта тем временем набирал силу, громыхал, отражаясь от деревьев, перекрывая визг пил и стук топоров:
— Отдых, господа трудящиеся евреи, приводит к лености ума, что прямым путем ведет к победе мировой контрреволюции во всем мире… — Комендант продолжал свою речь, очень красиво раскатывая букву «р». — Лень ведет к саботажу пр-ролетарской р-революции.
Комендант размахивал правой рукой, указывая пальцем на горизонт, скрывавшийся в вершинах сосен. Закончил свои призывы комендант Еленин следующей фразой:
— Запомните, евреи, слова нашего великого вождя, товарища Ильича: «Кто не работает — тот не ест».
Закончив свою речь, комендант засунул руки в карманы и стал оглядываться. Хаймек почему-то решил, что комендант ищет его папу. Но тот уже растворился среди сотен работающих, чьи согнутые спины не отличались одна от другой. То, что комендант не нашел папу, нисколько не огорчило Хаймека, скорее наоборот. Дернув деда Ихиеля за рукав, мальчик сказал: