Он подходил к мальчику вплотную и говорил ему прямо в ухо:
— Нет, это не просто кирпичи! Ты уже догадался, сын мой? Вижу, что догадался. Ты ведь у меня умница… Ага. Именно. Это — Голем! Ты знаешь, откуда немцы черпают свои силы? Из прямоугольной формы. Их Голем, которого они создают, — это прямоугольник. Вспомни, как они выглядели, когда вошли в город. Они были похожи на зеленые сырые кирпичи. Они выстроились прямоугольниками, и такими же были их каски и ранцы. В этом и заключался секрет их силы. Но я этот секрет разгадал. И знаешь, что теперь делаю я?
Он с силой схватил сына за плечо и стал трясти его, как трясут деревцо.
— Я… я… Я создал своего Голема! Который намного сильнее того, что есть у немцев. Ведь я сам вдуваю в него силу огня… и длится это три дня и три ночи!
Гигантская тень отца плясала на стене, его лицо металось у самого лица Хаймека, глаза горели, испачканные глиной ноги исполняли какой-то фантастический танец. Грязная рубаха болталась чуть ли не у коленей. Он говорил, говорил, говорил… Тощее тело отца дрожало, как в лихорадке, и лихорадочно сверкали его черные глаза, когда он то и дело хватал Хаймека то за плечо, то за руку, то притягивал к себе, то отталкивал прочь. При этом каждые две минуты он захлебывался слюной, которая летела во все стороны. «Понял? Ты понял, что я тебе говорю? — кричал он и снова тряс мальчика. — Всю глубину того, что я тебе объясняю, понял? Ясно тебе теперь?..»
И так это продолжалось до тех пор, пока Хаймек, отступая и отступая от напиравшего на него грудью отца, не запнулся обо что-то и не упал.
Он лежал на полу и плакал.
Похоже, только это отрезвило отца. Он замолчал и застыл, застыл и стоял так, в недоумении оглядываясь вокруг, как если бы вдруг попал в совершенно незнакомое ему место. Еще некоторое время, как бы по инерции, из его окровавленного рта вместе с пузырями падали наружу такие слова, как «Голем», «прямоугольники», «сила» и «соединение». Потом он умолк.
Потом прислушался.
Что-то до него стало доходить.
Рыдания сына, например.
Он стоял и вертел головой, как птица.
Он медленно приходил в себя. А потом, очнувшись, хлопнул себя ладонью по лбу и голосом, полным отчаяния, забормотал:
— Боже… я сошел с ума… что… я… наделал…
Наклонившись к лежащему на полу мальчику, он хотел поднять его, но Хаймек в ужасе стал отбиваться от него руками и ногами.
— Нет! — кричал он, даже не пытаясь сначала вытереть слезы. — Нет! Не трогай меня! Не трогай!..
Некоторое время отец не произносил ни слова. Потом опустился на какой-то ящик и заговорил. Он говорил так, словно размышлял вслух или разговаривал сам с собой. Но обращены его слова были к сыну.
— Да… да… Что это было… не знаю. Не знаю. Что за глупости я говорил? А? Я так полагаю: мною овладел дьявол. Это точно он — сатана, который хочет лишить меня разума. Подумать только… я мог… потерять свою душу. Кто виноват? Работа. Она во всем виновата, эта проклятая работа. Целый день я здесь один, один в этом лесу. Нет, кроме меня, никого и ничего, только печи для обжига, только глина и песок, только формы для кирпичей. Что я тут делаю, сынок, что и зачем? Остатками моих сил, кровавыми обрывками моих легких оплодотворяю я эту чужую землю. А зачем все это? — спрашиваю я небо. Какова цель? Ведь должна же она быть, эта цель… Каждое существо на свете приходит в этот мир для чего-то… самая слабая травинка для чего-то растет. А я? Пришел в этот мир, чтобы делать кирпичи? Каждую неделю приходит машина и забирает мои кирпичи. Нет, не кирпичи — творения моих рук и моих ног, моей спины и моего сердца… Моего дыхания… моей жизни… Забрали — и вот уже нет ничего. Будто я здесь ни при чем, будто это не мои дети, и не я их создал, а кто-то другой, и все, все напрасно… впустую…
Хаймек плакал, но все тише и тише. Время от времени по его тщедушному телу пробегала судорога. Кулаком он размазывал по лицу последние слезы. Папа продолжал говорить — то ли сыну, то ли себе самому. Печально. Спокойно. Негромко… Иногда еле слышно. Невольно Хаймек стал прислушиваться к папиным словам. Он всегда любил слушать, как папа говорит, как задумчиво рассуждает о многих вещах. С его папой тоже происходило что-то. Медленная, размеренная его речь сменялась вдруг болезненным криком, словно кто-то другой говорил и кричал изнутри вместо него. В какую-то минуту перепуганный мальчик решил вдруг, что его папа просто сошел с ума. В ушах у него гремели слова: