Сабахуддин-ахун не сдержался и, раздув ноздри, крикнул:
— Это — воззвание! А воззвание — это политика! А политика подобна ветру. И еще неизвестно, чем они кончатся, пустые заверения большевиков!
Генерал Мухаммед Вали-хан с осуждением глянул в надменное лицо ахуна и сказал:
— При чем здесь большевики, ахун? Речь идет о нас, о том, у кого нам искать помощи, поддержки в нашей борьбе. Большевики против захвата чужих земель, против колониализма — вот что для нас самое главное, решающее…
Слова генерала дополнил Махмуд Тарзи.
— Только вчера я говорил с послом Ирана, — сказал он, — и тот сообщил мне, что Советское правительство вывело с территории Ирана все русские войска и безвозмездно передало иранскому правительству бывший русский банк, железную дорогу Джульфа, порт Пехлеви и телеграфные коммуникации, связывающие Мешхед с Сейистаном. Это что́ — пустые обещания? — Будто дожидаясь ответа, Тарзи несколько секунд молча глядел на ахуна, прежде чем продолжить: — Тот, кто действительно намерен возвыситься до добра, должен сначала освободиться от пут неверия, иначе невозможно постичь истину. Не постигнув же истины, к политике и приближаться не следует.
Ахун сидел, сурово сдвинув седые брови. Лоб его пересекали глубокие морщины, руки, лежащие на столе, нервно подрагивали. Он молчал, и молчание это было тяжелым, мрачным, упрямым.
Говорят, глупому хоть кол на голове теши, — ничего не поймет! Но эмир-то знал, что ахун далеко не глуп, и потому все еще не терял надежды договориться. Я бы, например, не стал так долго препираться со стариком. Я бы сказал: «Хватит!» — и прекратил бы эту бесплодную дискуссию.
Но эмир проявил в этом споре поразительную выдержку, он терпеливо выслушивал ахуна.
— Знаете что, ахун? Возьмите себе в спутники кого угодно и завтра отправляйтесь в Дели. Или в Лондон. Поезжайте и привезите мне хоть коротенькую, всего с коровий язык, бумажку, в которой Британское государство официально провозглашало бы независимость народов. Вот тогда я не отправлю Ленину письмо и буду прислушиваться к каждому вашему совету. Но только тогда — не раньше. Как вы на это смотрите?
Сабахуддин-ахун почувствовал, что он загнан в угол. Не поднимая головы, он после короткой паузы едва слышно произнес:
— Я… Нет, я не могу ехать ни в Дели, ни в Лондон. Я не совсем здоров.
— Что ж, тогда, может, Азизулла-хан поедет? — обратился эмир к моему дяде.
От неожиданности тот вытаращил глаза и растерянно пробормотал:
— Я?.. Я, ваше величество, и сюда-то насилу приплелся. У меня колени болят… чашечки…
— Ну, если так, — с легким раздражением заключил эмир, — если один из вас болен, у другого коленные чашечки не в порядке, то остается одно: отослать в Москву письмо, которое вы сегодня прослушали. И я сделаю это безотлагательно!
В голосе его сейчас слышалась гневная решимость.
В первый момент и Сабахуддин-ахун и мой дядя словно онемели от неожиданности. Оба они тяжело дышали и не поднимали глаз на эмира, который явно ждал их ответа, ждал того, что они наконец согласятся с ним и заявят об этом публично. Однако после долгого молчания ахун, с лицом, искаженным брюзгливой гримасой, промолвил:
— Как знаете… Но стоит ли хвататься за оружие, если пока еще обо всем можно договориться?