Ахмед промолчал.
6
Я опять вернулся домой чуть не в полночь, но мама не спала. Постучав в ворота, я услышал ее хрипловатый голос:
— Равшан-джан, это ты, сынок?
— Я, я, открывай, мама.
Ворота открылись, и я увидел, как сквозь неверный лунный свет мама настороженно и тревожно вглядывается в мое лицо.
Она уже знала, что со дня на день я отправлюсь в Вазиристан. Я рассказал ей все, и даже то, что при желании мог бы остаться в Кабуле. Вернее, узнала-то она это от дядя, а мне оставалось лишь подтвердить его слова.
Мама не могла скрыть того, что боится за меня, что на сердце у нее — печаль и страх, однако сказать «не уезжай» ей не позволял душевный такт. Она волновалась тем больше, что от жены моей Гульчехры до сих пор не было никаких известий. Да и я, признаться, не переставал об этом думать. Неужели так и уеду, не повидав жену и сына?
Бедная мама! Это только непосвященным могло показаться, что она прожила спокойную, благополучную жизнь и у нее не было причин сетовать на свою судьбу: в доме всегда был достаток, все сыты, обуты, одеты… В действительности же немало горя выпало ей, немало слез пришлось пролить. В Туркестане умер от тяжелой болезни ее муж, мой отец. Затем она похоронила своего отца, а не прошло и года, как скоропостижно умер мой брат, — может ли быть для матери большее горе, чем пережить сына? И теперь вот должен уехать я. Завтра. Завтра утром. Этого она еще не знает. И всю дорогу домой я думал, как бы сказать ей это помягче, поосторожнее?
Однако она сама помогла мне. Ставя на стол подогретый ужин, мама пристально заглянула в мои глаза и сказала:
— Говорят, сипахсалар уже завтра отправляется в путь.
— Да, мама, завтра мы едем, — ответил я спокойно, словно речь шла о чем-то обыденном, однако не поднял лица от тарелки, опасаясь, что она поймет мое состояние. — Что-то Гульчехра с мальчиком не едет, — добавил я опять-таки без особых эмоций, будто и это было не слишком важно.
— Может, до рассвета еще и явятся? — не то спросила, не то предположила мама, сама, конечно, понимая, что вряд ли это возможно.
Как хорошо, как мужественно она держалась в эту последнюю ночь! Ничем старалась не выдать себя, и очередной удар судьбы принимала, видимо, как нечто неизбежное. Я понял, что она уже знала не только о сипахсаларе, но и обо мне, потому что мое сообщение о завтрашнем отъезде приняла безо всяких восклицаний и причитаний. И она подтвердила мое предположение:
— Мне Мамлакат все рассказала.
Значит, они виделись, наши матери, моя и Ахмеда. И, наверное, вместе поплакали, поголосили, отвели душу…
Она повела рукой в сторону моей комнаты и сказала:
— Я уже собрала тебя в дорогу, кажется, ничего не забыла. Но ты сам посмотри, может, чего не хватает?
Я с благодарностью и восхищением посмотрел в ее грустные глаза. Ах, если бы у всех людей были такие чистые, чуткие и добрые сердца, какие бывают у матерей! Невозможны были бы тогда ни войны, ни жестокости, ни бедствия, легче дышалось бы и земле, и небу, не пылала бы вселенная, ничто не омрачало бы ее естественной красоты!..
Вздремнул я лишь под утро, проснулся с сердцебиением и испуганно огляделся.
Было уже светло.
Я вспомнил свой мимолетный сон, и мрачные мысли зароились в воспаленном мозгу. Я видел дымящиеся руины, черные облака дыма, устремленные с земли к небу и подобные гигантским траурным шлейфам. Этот дым разъедает глаза, мешает дышать… А рядом бьют пушки, раздаются залпы орудий, и вдруг с неба доносится зловещий рокот, — это несется самолет, и с него на землю непрерывно льется огонь. Обжигающие волны от тяжелых бомб сменяют одна другую, повсюду всполохи огня, опаляющего лицо, слышатся стоны, горький плач, а я мечусь из стороны в сторону, кому-то пытаюсь помочь подняться на ноги, но руки мои отяжелели, не повинуются… Боже, какой тяжелый сон! И будет ли это только сном? Не ожидает ли меня подобный ужас наяву?