Всем сердцем я был на стороне девушки и юноши, которые нашли в себе силы пренебречь дикой, бесчеловечной традицией. И видно, не я один, потому что вопрос Яхья-хана так и повис в воздухе над пиалами с дымящимся крепким чаем.
Долгое молчание нарушил сам Яхья-хан. Поняв, что пора сменить тему беседы, он спросил:
— Так вы заблудились, что ли? Или, может, специально пришли, чтобы сообщить нам нечто важное?
Лежа на боку и неторопливо отпивая по глоточку остывший в пиале чай, Хайдар-ага сказал:
— Мы принесли вам привет от его превосходительства сипахсалара.
Хан почтительно склонил голову:
— Благодарю на добром слове.
Я достал из внутреннего кармана письмо и протянул Яхья-хану:
— Прочтите, пожалуйста…
Он подсел поближе к лампе и стал медленно читать четкие, мелкими буквами написанные строки. В комнате воцарилась тишина. Я следил за движением глаз Яхья-хана, за выражением его лица. Все дни нашего странствия я думал об этой встрече, пытался представить себе этого хана. Я даже мысленно разговаривал с ним… Теперь же мне не терпелось узнать, что скажет он о письме, как на него отреагирует, с чего начнет разговор?
А Яхья-хан, как назло, читал медленно, будто полуграмотный. Потом, ничем не выдавая своего впечатления от прочитанного, внимательно глянул на меня и спросил как о чем-то несущественном:
— Это подпись самого сипахсалара?
Я посмотрел на худое, иссеченное морщинами лицо хана и сказал:
— Да, это его личная подпись.
Хан снова, на этот раз уже бегло, перечитал письмо, вернулся на свое прежнее место, уселся поудобнее и, усмехнувшись, начал:
— Говорят, в сердце вдовы живут два чувства: сожаление о прошлом и боязнь будущего. Вот так, я думаю, и мы. Мы тоже словно бы по две души имеем и сегодня подражаем прошлому, а завтра со страхом думаем о будущем.
После короткого молчания, в течение которого каждый из нас, вероятно, пытался поглубже осмыслить слова хана, Хайдар-ага, глянув на него исподлобья, заключил:
— Плохо жить с раздвоенной душой. У человека должна быть одна душа — прямая, честная.
— Да? — с иронией спросил Яхья-хан. — Одна, значит? — Он заметно повысил голос. — А что прикажете делать, если вчера к нам приезжал англичанин и угрожал разными карами и перед заходом солнца английские аэропланы кружили над нами со страшным рокотом, а сегодня вот являетесь вы с этим письмом… Что прикажете делать? Кому сказать «да» и у кого искать защиты?
— Кому верите, тому и скажите «да», — ответил Хайдар-ага. — От кого не ждете зла, на того и надейтесь.
— Например? — вскинулся Яхья-хан. — На Кабул надеяться? Сколько раз мы ждали от него поддержки, а потом оказывались под вражескими копытами. Не так, что ли?
Хайдар-ага задумался, и я, поняв, что пора его поддержать, вмешался в разговор:
— Но разве только вы, хан-ага, познали боль от чужих копыт? Надругательству и разбою подвергалась вся страна, растоптанной оказалась честь всего народа! Так что же, помня о прежних поражениях, отказаться от борьбы, от своего будущего? Так и существовать с чувством вечного страха в душе?
— Эх, сынок, — снисходительно, будто обращался к несмышленому ребенку, сказал Яхья-хан, покачивая головой. — Если бы больной знал, что́ его исцелит, он не стал бы беспомощно метаться по постели! А мы подобны больному: не знаем бальзама, какой исцелил бы нас от недугов. Что поделаешь?!
— Этот бальзам надо искать, — более уверенно заговорил я. — И его можно найти. Если бы люди боялись штормов, они не выходили бы в открытое море. А жизнь — она подобна морю, да еще и постоянно бурному. И либо учись плавать, либо иди ко дну.
Хайдар-ага поддержал меня:
— Ты прав, сынок, верно говоришь. Горе и радости в жизни перемешаны, и, не познав горя, не будешь знать, что такое счастье.
Опять все умолкли. Яхья-хан опустился на колени. Он снова смотрел на письмо, дрожавшее в его руке, но, кажется, больше не читал его, а просто погрузился в свои думы. Его состояние, его возбуждение и даже резкость тона можно было понять: с двух сторон на человека наваливались тяжкие испытания, с двух сторон на него давили, и он не знал, на чем остановиться: каждое решение таило в себе и надежды и риск…