Да, несомненно, все могло быть!
Настал момент прощания с Яхья-ханом. Теперь уже я относился к нему совсем не так, как при первой встрече, я словно бы и сам проникся всей сложностью его положения, всей ответственностью, какая давила на его согнутые годами плечи. Нет-нет, он был человеком с чистой душой, он тревожился не за себя, а за судьбу своего народа, и потому не считал себя вправе самостоятельно выносить решение, от которого так много зависело. Мы ждали от него безоговорочной поддержки Кабула, но при этом не задавались вопросом: а что, собственно, сделал Кабул для своих подданных, чтобы они, не размышляя, откликнулись на его зов? Что сделал Кабул? Улучшил ли условия существования этих провинций?
Нет, ничего не сделало государство для своих граждан, да еще брало с них налоги и разные подати. И быть может, я на месте Яхья-хана проявил бы не больше решительности.
Так что если народ решил выступить на стороне Кабула, а не англичан, то решающей здесь не была преданность государству. Исход нашей миссии определялся скорее чувством патриотизма и национальной гордости.
Так не помогут ли они нам и по ту сторону границы?..
…И вот мы снова в ущелье. И впереди снова Хайдар-ага. Походка его упруга и легка, голова гордо поднята.
В Вазиристан вела и другая дорога, более оживленная и простая, однако же и более опасная, потому что там легко было нарваться на англичан. И Яхья-хан посоветовал нам идти пешком, тропами, на которых нас не подстерегали неожиданности. Он добавил, что кроме него ни один человек не узнает нашего маршрута.
В это ущелье солнце не проникало, и весна в нем никак не ощущалась: сырой прохладный воздух, холодный влажный камень… Лишь горные кручи были озарены яркими лучами: время приближалось к полудню.
Вокруг царило безмолвие, нарушаемое нестройным птичьим гомоном. Да и мы молчали, углубясь каждый в свои мысли.
Я искоса поглядывал на Асада: интересно, о чем он думает? Может, так же, как и я, вспоминает свою семью, совсем юную жену, плакавшую при прощании, едва начавшую лепетать первые слова маленькую дочку?
Что до меня, то мыслями я весь был в Кабуле. Я видел маму, семенящую вслед за моим конем и звавшую меня срывающимся от сдерживаемых рыданий голосом, видел Гульчехру, с которой так и не простился, — не смог ее дождаться; я грустил о маленьком Хумаюне, вспоминал наши веселые игры, его заливистый смех…
Голос Асада вернул меня к действительности.
— Никак не могу понять, Хайдар-ага, — заговорил он, нарушив тягостную тишину ущелья, — что это за обычай такой? Неужели действительно, если масуды вернут похищенную девушку, родной отец может ее убить?
— Убьет! — уверенно сказал Хайдар-ага, чуть замедляя шаг. — Да не просто убьет, а забросает камнями!
— Но почему?
— Считается, что только так он смоет позор со своего рода. Ты, сынок, в городе вырос? — неожиданно спросил он.
— Да.
— Стало быть, в этих местах никогда не бывал?
— Не приходилось.
— Ну, тогда погляди внимательнее на скалы. Видишь, какие суровые они, какие грозные. Вот так же суровы и грозны обычаи живущих здесь людей. И так же неумолимы, как камень. А почему? Да потому, сынок, что о племенах этих и родах некому ни подумать, ни позаботиться, и жизнь их никого не интересует. И они сами устанавливают хун — плату за кровь, сами определяют тяжесть того или иного проступка.
— Значит, хун — это деньги, что ли? — удивился Асад.
— Ну да, деньги, — подтвердил Хайдар-ага.
— Сколько же это денег? — все еще не понимал Асад значения слова «хун».
— А уж это устанавливают старейшины племен. Если, допустим, кого-то убили, а убитый был уважаемым человеком, — хун много выше, чем если убили простого человека.
— Стало быть, даже человеческая жизнь оценивается по-разному? — не переставал изумляться Асад. — Один человек стоит подороже, другой — подешевле?
— Да, сынок, именно так все и получается, — не без горечи в голосе подтвердил Хайдар-ага.
Мне и без того было невесело, и потому я попытался придать этой мрачной теме шутливый оттенок.
— Асад потому приценивается, Хайдар-ага, что и сам присмотрел себе горяночку, которую хочет похитить.
Хайдар-ага понял, конечно, что я шучу, но ответил серьезно, даже встревоженно:
— Упаси аллах, сынок! Сам видишь, в этих местах похищение девушки — еще более тяжкое преступление, чем убийство. Полтора хуна надо платить! Если же уведешь чужую жену, — семикратный хун!