— Что правильно? Как это — правильно? Ты что, действительно полагаешь, что в его поступках присутствует разум?
— Да, именно так! До каких пор мы должны пресмыкаться перед колонизаторами? Неужто мы рождены с седлами на спинах и обязаны безропотно мириться с тиранией погонщиков?
— Но что ты можешь предложить, а? — воскликнул дядя. — Вспомни-ка, чего добился эмир Шер Али-хан, поссорившись с англичанами! И чего достиг эмир Дост Мухаммед-хан? Один сломал себе шею, второй умер скитальцем, — разве не правду я говорю? Ты, может, считаешь, что произошли какие-то перемены? Ошибаешься! Тот же враг, та же беда… — Он умолк. Горестные морщины перерезали его лоб. Потом, словно собравшись с силами, он тяжело вздохнул и продолжал: — Страна лежит в руинах… народ голоден, разут, раздет… В таком положении браться за оружие — все равно что воевать с ветряными мельницами.
— Но что же делать? — воскликнул я, сам не замечая, как перешел на агрессивный, раздраженный тон. — Неужто сидеть сложа руки и дожидаться, пока божья благодать сама снизойдет на нас?
Дядя словно онемел. Он глядел на меня выпученными глазами и, казалось, вот-вот взорвется от гнева. Но я уже не мог остановиться, я продолжал, не сбавляя тона и не подыскивая более мягких слов:
— Все люди хотят жить, никто не мечтает о кладбище. Никто не мечтает о том, чтобы разрушать, калечить, убивать! Но если коварный, беспощадный враг заносит над твоей головою меч, если он посягает на твое достоинство, на твою честь, — что же прикажете делать? Что прикажете делать, если не оружием отвечать на оружие?
Четки все быстрее, все более нервно двигались в дядиных узловатых пальцах, брови все теснее сдвигались над переносицей. Он, кажется, уже готов был что-то возразить мне, но я не дал прервать себя:
— Жизнь должна вырваться из застоя, и как можно скорее! Потому что верноподданничество все больше всасывается в нашу кровь, в кровь народа, и делает нас рабами…
В эту минуту в комнату вошел слуга с подносом. Он поставил на стол чай и, не поднимая головы, тихо выскользнул за дверь. Дядя посмотрел ему вслед и, воспользовавшись тем, что я умолк, снова горячо, торопливо заговорил:
— Ты у него спроси, у своего слуги: хочет он быть хозяином своей судьбы? Доволен он своей жизнью? Нет, не доволен! Он и свободы хочет, и богатства. Однако молчит, не рискует бунтовать, потому что знает: не избежать ему судьбы, предначертанной самим аллахом. И потому он кланяется тебе, гнет перед тобою спину. А ты говоришь — свобода, независимость… Хм! — презрительно выдавил он из себя и, покашляв, завершил: — Если бы все можно было изменить по своему желанию, потому что этого требует твое сердце, тогда… Тогда, знаешь ли, ни в чабаны бы к овцам никто не пошел, ни в слуги. Так-то вот… — И дядя потянулся к остывающему на столе чайнику.
Для меня не было секретом, что дядя ненавидит нового эмира, ненавидит и в то же время побаивается. Помню, что когда полтора месяца назад из Джалалабада пришла весть о гибели эмира Хабибуллы-хана, дядя так же, как сегодня, спорил со мною. Мы говорили о предполагаемом наследнике престола. Я считал, что корона властителя должна украсить голову Амануллы-хана — и ничью больше: больше никто этого недостоин. Дядя же горячо стоял за Насруллу-хана, брата эмира. И не успел еще угаснуть наш спор, как нам сообщили, что в Джалалабаде Насрулла-хан объявил себя эмиром и между Кабулом и Джалалабадом неизбежны столкновения.
Я без тени колебаний примкнул к кабульцам. Дядя же всю эту смутную неделю безвыходно провел в самой глухой комнате своего дома, моля аллаха о победе Насруллы-хана. Однако в открытую выступить против Амануллы-хана не решался, понимая, что чаша весов может склониться и в его сторону. Когда же кризис миновал, мой дядя, в числе многих других, нанес новому эмиру визит, поздравлял его с короной, желал долгих лет жизни и светлого царствования. Что, впрочем, не помешало ему, вернувшись домой, поносить Амануллу-хана всякими непотребными словами.
Прихлебывая из стакана крепкий чай, дядя вновь обратился ко мне, на этот раз, правда, уже более умеренным тоном:
— Ну, что же дальше? Как будем жить?
Я без колебаний, прямо глядя в его глаза, ответил:
— Надо защищать честь нации! Надо за нее воевать!
— Хе-хе-хе! — ядовито прохихикал дядя и для убедительности слегка покашлял. — «Надо воевать»! Дельное предложение, ничего не скажешь! Посмотрим только, надолго ли хватит вашего ребяческого энтузиазма!
Неуместный смешок, саркастические замечания и улыбочки — все это вдруг окончательно вывело меня из терпения. Я, быть может, легче снес бы сейчас пощечину, чем эти слова. Кровь бросилась в лицо, я чувствовал, как вспотел, я боялся, что окончательно сорвусь и наговорю дяде непозволительных дерзостей…