Полулежа в машине, я дал волю своим мыслям, ничем их не сковывая. Я спрашивал себя: почему не сгинет навечно атмосфера вражды и тревоги, обуявшая мир? Куда ни глянь — распри, сражения, погромы… Едва утихнет разрушительный ураган в одной точке земли, как вспыхивает в другой, и с удвоенной силой. Почему? В чем источник этих нескончаемых человеческих горестей и бед?
Подобные тревожные мысли сменялись одна другой, пока наконец все думы мои непроизвольно не обратились к Кабулу. Я представил себе встречу с семьей, с друзьями, вспомнил родной дом… И, расслабившись в предвкушении всего этого, сам не заметил, как оказался в ласковых волнах мечты.
К полудню мы были уже близ Гардеза. Здесь мне предстояло встретиться с сипахсаларом и доложить ему о проделанной работе в Независимой полосе. Сипахсалар, без сомнения, знает, зачем меня вызвали в Кабул, и потому я с нетерпением ждал разговора с ним: неведение о собственном близком будущем порядком издергало мои нервы, и хотелось поскорее дознаться истины, какой бы она ни оказалась.
Гардез жил необычайно оживленной жизнью. Сипахсалар проводил смотр вооруженных сил племен и родов, прибывших сражаться за честь родины.
Перед крепостью на белом коне в парчовой попоне и серебряной сбруе восседал сипахсалар в парадной военной форме и с гордостью наблюдал за воинами, нескончаемой колонной проходившими мимо него. Мангалы, джадраны, ахмедзаи, джаджи… Воины одного племени или рода сменялись воинами других племен и родов, колонны возглавляли военачальники или старейшины племен, за ними выступали барабанщики. Барабаны и зурны словно бы придавали воинам бодрость, веру в собственные силы. В глазах тысяч бойцов, конных и пеших, горел огонь священной мести, головы были горделиво подняты, поступь тверда и чеканна.
Один из военачальников, стоявших близ сипахсалара, торжественно и громко воскликнул:
— Джихат!
И со всех сторон понеслось восторженное и звонкое:
— Джихат!
— Джихат!
Волною гнева прокатилось это слово по площади, оно звучало как громоподобный призыв к мести, как клятва…
Праздничная атмосфера ощущалась во всем — в сиянии загоревших, возбужденных лиц, в цветах, что бросали воинам из несметной толпы, в звоне летящих монет…
— С нами — аллах! За нами — правда! Мы победим! — выкрикнул кто-то, и снова в ответ понеслось:
— Джихат!
— Джихат!
Я стоял в этой возбужденной толпе, и едва ли не больше всего меня радовало, что племена и роды, вчера еще враждовавшие между собою, сегодня жили общими интересами, дышали одним воздухом и стремились к единой цели. Как говорится, где бы ни был мой брат, но он мне брат. Так и здесь: в обыденной жизни далекие друг от друга и даже недобрые друг к другу братья, сегодня готовы были защищать один другого, и это вызывало чувство гордости за человека.
Я стоял, весь подавшись вперед, вытянув шею, и напряженно всматривался в приближавшихся к сипахсалару всадников. И вдруг взгляд мой остановился на человеке, который, горделиво озираясь по сторонам, статно восседал на сером красавце коне. С радостным волнением я узнал в этом всаднике Яхья-хана. Да, несомненно это был именно он! Я узнал не только его самого, но и златотканый халат, который он однажды показал мне, сказав, что это подарок от самого эмира Абдуррахмана-хана за отвагу, проявленную при защите родины. Помню, Яхья-хан полушутя заметил тогда, что, мол, такой дорогой подарок достался ему не за красивые глаза.
Справа от Яхья-хана ехал довольно полный старик, усы которого совершенно закрывали рот; слева — молодой джигит с привлекательным лицом. У всех с поясов свисали мечи, все были при оружии.
Вот они поравнялись с сипахсаларом. Яхья-хан приветствовал его поклоном. Сипахсалар в ответ улыбнулся и помахал правой рукой. Разглядев в толпе меня, Яхья-хан дружески покивал мне головой, и, растроганный его вниманием, я мысленно благословил его на ратные подвиги и сказал, понимая, что он меня не расслышит: