Я осушил свою рюмку и, растроганно благодаря полковника за добрые пожелания, пожал протянутую мне руку.
8
День разлуки настал. Во дворце Дилькуша и вокруг него собрались люди. Эмир сам вышел проводить нас, пожелал доброго пути и удачи. Чуть в стороне, укрытая чадрой из жемчужного атласа, стояла шахиня Сурейя. Конечно, и ей бы хотелось, открыв лицо, подойти к нам, попрощаться, пожелать счастья, однако она была парализована ненавистным обычаем и не посмела бы при всех его нарушить.
Я вспомнил, как однажды за дружеским ужином эмир с горечью сказал нам: «Газеты Европы пишут, что мятежный эмир пытается одним ударом разрубить все узлы истории, а у меня меж тем не хватает решимости даже на то, чтобы избавить Сурейю-ханум от чадры!»
Подле шахини стояло сейчас много женщин, и ни одна не могла к нам приблизиться, сказать душевные слова, одарить ласковым взглядом…
С вершины горы Шер-Дарваз донеслось несколько пушечных залпов. Для нас они прозвучали как сигнал к отбытию. И мы действительно тронулись в путь, сопровождаемые выкриками из толпы:
— Счастливого пути!
— Да сохранит вас аллах!
— Возвращайтесь живыми и здоровыми!..
Высокие ворота дворца широко распахнулись. Впереди на красивом белом коне сидел, чуть-чуть подергивая поводья, посол Мухаммед Вали-хан — в генеральском мундире, в остроконечной папахе из каракуля. А по обе стороны от него — советники. И уже затем, во главе примерно двадцати конных воинов, — мы с Ахмедом.
Мухаммед Вали-хан махал оставшейся позади толпе рукой, благодаря за исполненные гордости и надежд слова и взгляды людей, смотревших нам вслед.
Мы покинули дворец, но и по обе стороны дороги, ведущей к Мазари-Шарифу, шеренгами стояли люди. Казалось, весь город вышел на улицы, чтобы проводить нас, пожелать удачи. Нам бросали цветы, нам дарили улыбки, и видно было, что тысячи сердец бьются в этот час как одно большое сердце.
Да и погода была удивительной. Воздух прозрачен, невесом; высоко поднявшееся солнце льет на землю слепяще-щедрые лучи…
Хоть я и простился с семьей, но не сомневался, что и мама, и Гульчехра тоже где-то здесь, в толпе. А Хумаюн даже показал мне место, где будет меня дожидаться, и, приближаясь к этому месту, я все отчетливее чувствовал биение своего сердца. Мрачные мысли, как я их ни гнал, преследовали меня почти неотступно: «Вернусь ли домой? Увижу ли снова маму, так истово благословлявшую меня при прощании, жену, не сумевшую сдержать слез, когда я обнял ее в последний раз; беспечного маленького Хумаюна, который глядел на меня с радостным восхищением в глазах? Увижу ли я их, сумею ли вновь обнять?..»
Вот какие чувства метались в душе, когда, сидя на коне, я озирался по сторонам в поисках родных лиц. И вдруг услышал звонкий крик сына:
— Папа!..
Я машинально натянул поводья, конь резко, будто споткнувшись, остановился. Наш слуга Али поднял моего мальчика, усадил рядом со мною. Я поцеловал Хумаюна, погладил его смолянистые густые вихры. Тут же, чуть-чуть приподняв края чадры, стояли мама и Гульчехра, я видел — обе они плакали.
— До свидания, — чуть дрогнувшим голосом сказал я и поспешил проехать мимо, чтобы не растягивать тягостных минут разлуки.
А Хумаюн сидел со мною на коне, пока мы не выехали за черту города. Затем я в последний раз обнял его и бережно передал в руки Али, все это время бежавшего за нами следом. И только тут мальчик что-то понял или почувствовал. Он тяжело задышал и стал смуглыми кулачками утирать слезы, навернувшиеся на большие темные глаза. А в последнюю секунду так и не смог сдержаться.
— Папа! — крикнул он и горько разрыдался.
И от этих рыданий я весь словно обмяк и, чтобы справиться с собою, не оборачиваясь, ринулся вперед.
Глава четвертая
ТЕРНИСТЫЙ ПУТЬ
1
Кабул остался позади. Вскоре он вовсе скрылся за горами, но мыслями я еще долго, очень долго оставался там, в родном доме.
Первую ночь нам предстояло провести в Бамиане, расположенном в стороне от главного тракта, ведущего к Мазари-Шарифу. Мы свернули с пути, потому что там, в Бамиане, послу нужно было кое с кем встретиться. И теперь ехали по скверной, ухабистой дороге.
Бамиан встретил нас густыми сумерками, но он, как всегда, был прекрасен. Я и раньше здесь бывал и всякий раз, осматривая удивительные памятники старины, испытывал чувство какой-то возвышающей душу гордости за безграничные возможности человека, за его талант и разум.