Попытайтесь представить себе — вот я стою лицом на север. Прямо передо мною — высокая гора. Ее мрачное тело причудливо изрезано глубокими морщинами, многоярусными, извилистыми пещерами. Только в пещерах этих не звери таятся — нет, там жили люди, там, в древних храмах, украшенных статуями и настенной живописью, сохранились монашеские кельи; там стоят, устремив взгляд на юг, два будды — один высотою более пятидесяти метров, другой — более тридцати. Их можно увидеть издалека, даже лица различить, даже руки… Впрочем, у самого большого будды одной руки нет — когда-то она была сбита пушечным ядром…
По мере приближения к горе глаз различает все больше и больше пещер, и все стремительнее они поднимаются к вершине. Войди в любую — увидишь выдолбленную в чреве горы комнату, именно комнату с куполообразным потолком. Если бросить на пол ковер, здесь можно отдохнуть, попить чаю, подкрепиться… Из первой комнаты легко пройти в другие, их много, в иные ведут лестницы, по которым поднимаешься на второй, на третий этаж. Стены украшены фресками. От них, правда, сегодня остались лишь блеклые контуры, а краски померкли, но еще жива величественная красота древнего искусства. Кое-где вмешались и стихийные силы природы, смывшие наскальные рисунки, но есть следы и рук человека — безжалостных, грубых рук, а то и оружия или топора, варварски прошедшегося по фрескам… И все же многое осталось, и еще сегодня забредший сюда путник может созерцать удивительные творения, созданные талантом и трудом.
Мы с Ахмедом поднялись наверх, на третий этаж, откуда долина Бамиана была как на ладони. Вдали маячила вершина Кухи-Баба, а ближе к нам, на огромном пространстве, раскинулись древние бамианские развалины. Меж ними, на небольших клочках земли, работали крестьяне, они казались с такого расстояния всего лишь движущимися темными точками…
Оказалось, что раньше Ахмеду не приходилось бывать в этих местах, и теперь он никак не мог оторваться от памятников Бамиана, долго ходил по пещерам и каменным лабиринтам, по созданным самой природой галереям; спускался вниз, вновь поднимался, восхищенно озираясь по сторонам. Наконец, подойдя ко мне, он воскликнул:
— Просто поразительно — на что способен человек! Слушай, когда же все это сделано? Кем?
Я рассказал ему то, что знал о памятниках Бамиана, об этих двух гигантских буддах. Оглядывая их, он не переставал удивляться:
— Подумать только! Две тысячи лет назад… Стало быть, уже тогда человеку было свойственно столь тонкое чувство прекрасного! Стало быть, уже тогда истинные таланты умели выразить себя. Представляешь, что было бы, если бы талантам этим были предоставлены все современные возможности! Каких высот достигло бы человечество! Может, уже были бы проложены пути к небесным светилам, к Луне…
Молчанием я дал понять другу, что полностью с ним согласен.
Едва только солнце выглянуло из-за горных вершин, как мы тронулись в путь. Спокойно, не натягивая поводьев, мы ехали несколько часов, до самого полудня, и перед нами были то горы, то долины, то широкие и почти лишенные растительности равнины… Вскоре дорога, петлявшая меж холмов, привела нас на открытое и плоское, как ладонь, плато. Весна была в расцвете, и, хоть солнце палило нещадно, трава не утрачивала своей нежной свежести, лишь кое-где полегла под натиском северо-западного ветра.
Посреди этого поля, словно сбившись с пути, яростно метался смерч, и казалось, он не знает, куда направить свою необузданную силу. Вздымая клубы пыли, он устремлялся ввысь, унося с собою сухие ветки и листья, и вдруг, на наших глазах, рванулся к северу и, одолев глубокие рвы и высокие холмы, исчез где-то вдали. Значит, нашел все же свой истинный путь.
Наблюдая за ним, за этим внезапным смерчем, до того мгновения, когда он исчез, я невольно сопоставлял с ним судьбу человека. Вот так же, избирая свой путь и пробиваясь к цели, мы мечемся то вправо, то влево, и хорошо еще, если, подобно этому смерчу, в конце концов находим путь к собственной жизни. А иначе?.. Иначе так и будет человек кружить на одном месте, пока сама судьба не швырнет его куда-то по собственному своему усмотрению.
На закате мы снова оказались у высокого холма, который предстояло преодолеть. По ту его сторону оказалось широкое засеянное поле. Чернели шалаши, в которых ютились крестьяне, виднелись и просто навесы… Арык с проточной водой словно бы перерезал поле надвое. У самого брода возвышались три огромных карагача, и кроны их, казалось, парили в голубизне весеннего неба.
В тени карагачей толпился народ. Здесь кипятили чай, варили еду, поили лошадей, которых было несметное множество: расседланных, укрытых войлоком, стреноженных… Людской гомон слышался, наверное, за версту от этого оживленного, словно восточный базар, места.