— Конечно, доктор, — сказал первый лейтенант: он всегда был в прекрасном настроении после порки матросов. — Возьмите синий катер. Но ведь вы пропустите обед?
— Я возьму с собой хлеба и кусок мяса.
И вот он шагает в окружении странного, совершенного и безмолвного пейзажа, по плотному сырому песку с ручейками, что бегут к отступающему морю, и жуёт хлеб, который держит в одной руке, и холодную говядину, что в другой. Он оказался так близко к уровню моря, что Диля и берегов вокруг него отсюда не было видно, и его окружал лишь сплошной диск спокойного серого моря; и даже шлюпка, что ждала его напротив узкой бухты у другого конца мели, казалась очень далекой, или даже в другой плоскости. Перед ним расстилался слегка волнистый песок, с разбросанными по нему чёрными полузанесёнными корабельными обломками, иногда массивными и тяжёлыми, порой — просто ветхими остовами, расположенными в каком-то порядке, закономерность которого ускользала от его понимания, но которую, казалось ему, всё же можно постичь, если заставить свой разум сделать некое усилие — что-то простое, вроде пересказа алфавита начиная с буквы «Х» — простое, если удастся ухватить первую подсказку. Иной воздух, иной свет, гнетущее чувство неизменности, а отсюда ощущение другого времени; в какой-то мере это напоминало действие лауданума. Волнистые дорожки на песке — следы кольчатых червей, черенков, венерок; вдалеке плотной стайкой летают чернозобики, быстро описывают круги и как будто меняют при этом цвет.
Его владения расширялись по мере продолжения отлива: проступили новые участки песка, тянущиеся в холодном ровном свете куда-то далеко-далеко к северу; островки срастались, исчезала поблёскивающая вода, и только где-то на самом краю его мира ещё жил негромкий шум — плеск мелких волн и отдалённые крики чаек.
Команда шлюпки тем временем с увлечением ловила ершоваток, и они уже наполнили своей добычей две среднего размера корзины.
— Вон доктор, — сказал Нехемия Ли. — Руками чего-то машет. Говорит, что ль, сам с собой, иль нас зовет?
— Сам с собою говорит, — сказал Джон Лейки, служивший на «Софи». — Это он так часто делает. Он здорово учёный малый.
— Его отрежет от остальной суши, если не будет по сторонам смотреть, — сказал Артур Симмонс, пожилой, ворчливый баковый. — Мне так кажется, он просто не в себе. Немногим лучше иностранца.
— Ты завянь лучше, Арт Симмонс, — сказал Плейс. — А то я тебе хайло-то заткну.
— Ты, а помогать тебе кто будет? — осведомился Симмонс, придвигаясь к сослуживцу.
— У тебя что, нету уважения к учёности? — продолжал Плейс. — Я раз видел, как он четыре книги враз читал. Да что там, видал собственными глазами, вот этими, — он указал на них пальцем, — как он вскрыл человеку череп, вынул его мозги, поправил всё как надо, сложил их все обратно, да прикрыл серебряной пластинкой; и пришил ему обратно скальп, что свисал на одно ухо, иглой и шилом, да так ровно, как парусный мастер с королевской яхты.
— И когда вы похоронили беднягу? — спросил Симмонс с оскорбительной иронией.
— Да он счас разгуливает по палубе семидесятичетырехпушечника, вот в этот самый момент, ты, жирный болван, — воскликнул Плейс. — Мистер Дей его зовут, главный канонир на «Элефанте», как новенький, даже лучше, и получил повышение. Так что в задницу себе свои сомнения засунь, Арт Симмонс. Учёность? Да я видел, как он пришил одному парню руку, что висела на ниточке, и притом отпускал замечания по-гречески.
— И мои причиндалы, — добавил Лейки, скромно глядя на планширь.
— А я помню, как он набросился на старого Паркера, когда тот вставил кляп тому бедолаге из вахты левого борта, — сказал Абрахам Бейтс. — И с такими учёными словами — даже я смог разобрать не больше половины.
— Ну, — сказал Симмонс, задетый их преданностью, которая сильно его раздражала. — При всей учёности, без башмаков он уже остался.
Это было правдой. Стивен, повернув обратно к выступающему из песка обломку мачты, возле которой он оставил свои башмаки и чулки, обнаружил, к своему огорчению, что следы его, по которым он возвращался, уходят прямо под воду. Никаких башмаков: лишь разливающаяся вода и одинокий чулок плывёт в островке пены в сотне ярдов отсюда. Он немного поразмыслил над феноменом приливов и отливов, потом мало-помалу вернулся к действительности и неторопливо снял парик, мундир, шейный платок и жилет.
— О господи Боже, — воскликнул Плейс. — Он снимает мундир. Нельзя его было отпускать одного на эту долбаную мель. Мистер Баббингтон так прямо и сказал: «Только не пускай его одного бродить по этой долбаной мели, Плейс, а то я с тебя шкуру спущу». Эгей! Доктор, э-эй! Сэр! А ну, ребята, все вместе. Эгей!!