Стивен снял рубашку, кальсоны, размотал кашне и вошёл в воду, сжав губы и не сводя глаз с того, что казалось тенью обломка мачты под поверхностью воды. Башмаки были хорошие, со свинцовыми подошвами, и он к ним очень привык. Краем уха он слышал отчаянные вопли, но не обратил на них внимания: достигнув цели, он зажал нос одной рукой и погрузился в воду.
Крюк багра зацепил его лодыжку, по затылку ударило весло, частично оглушив его и заставив проехаться лицом по песку; потом его схватили за ноги и втащили в лодку; в руках он сжимал свои башмаки.
Они были в ярости. Он что, не понимает, что может простудиться? — Почему он не отзывался, когда его звали? И нечего им рассказывать, что он якобы не слыхал, как они кричали; им лучше знать, уши ватой он не затыкал; почему он не дождался их? — А шлюпка на что? — Теперь самое время для купания? — Он решил, что сейчас середина лета? Или праздник урожая? — Пусть он посмотрит на себя — замёрзший, синий, дрожит, как долбаное желе. Да самый зелёный мальчишка-новобранец не сделал бы подобной глупости. Нет, сэр, не сделал бы. Что скажет капитан, что скажут мистер Пуллингс и мистер Баббингтон, когда услышат о его выходках? — Господи помилуй, ничего глупее они в жизни не видели; если только он их за слепых держит. Где он оставил свои мозги? На шлюпе? — Они вытерли его носовыми платками, затолкали в одежду и быстро погребли обратно на «Поликрест». Ему сейчас следует немедленно спуститься к себе, завернуться в одеяла — не в простыни, заметьте — выпить пинту грога и как следует пропотеть. Он сейчас тихонько, как добрый христианин, поднимется на борт и никто ничего не заметит. Плейс и Лейки были, возможно, самыми сильными людьми из всей команды, с руками как у горилл; они забросили его на борт, без особых церемоний отволокли в каюту и оставили там на попечении слуги, снабдив того рекомендациями по надлежащему уходу.
— У вас всё хорошо, доктор? — спросил встревоженный Пуллингс, заглядывая в каюту.
— Да, спасибо, мистер Пуллингс. А почему вы спрашиваете?
— Ну, сэр, видя, что ваш парик надет задом наперед, а кашне всё перекручено, я подумал, что с вами случилась неприятность, вроде как.
— О нет, вовсе нет, весьма вам признателен. Я достал их в лучшем виде; льщу себе надеждой, что второй такой пары нет во всём королевстве. Наилучшая кордовская ослиная кожа. От какого-то часа в воде они не пострадают. А скажите, что это была за церемония, когда я вернулся на корабль?
— Это в честь капитана. Вы его совсем немного опередили — он лишь минут пять как поднялся на борт.
— Да? Я не знал, что он покидал корабль.
Джек явно был в прекрасном расположении духа.
— Надеюсь, я тебя не слишком побеспокоил, — сказал он. — Я сказал Киллику: «Ни в коем случае не беспокой его, если он занят». Но я подумал, что предстоит чертовски нелёгкая ночь, а печка тут так хорошо растоплена — мы могли бы сыграть что-нибудь. Но сперва попробуй вот эту мадеру и скажи, что ты о ней думаешь. Каннинг послал мне её целый анкер, это так любезно с его стороны. Я нахожу, что она очень приятно ласкает нёбо. А?
Стивен узнал запах, окутывавший Джека — им повеяло, когда тот подался вперёд, чтобы передать вино. Это были французские духи, которые он купил в Диле. Он аккуратно поставил стакан на стол и сказал:
— Ты должен меня извинить — я не вполне хорошо себя чувствую и полагаю, мне следует лечь в постель.
— Дорогой мой, мне так жаль, — вскричал Джек, глядя на него с участием. — Очень надеюсь, что ты не простыл. Неужели есть частица правды в той чепухе, что мне наговорили — ну, о твоем купании на мели? Конечно, немедленно ложись. Может, тебе принять лекарство? Давай я смешаю для тебя крепкий…
Запершись в своей каюте, Стивен писал.
«Бесспорно, это ребячество — расстраиваться из-за запаха, но я действительно расстроен и определённо увеличу свою дозу до пятисот капель.» Он налил полный стакан настойки опия, закрыл один глаз и выпил её. «Из всех чувств обоняние пробуждает больше всего эмоций; возможно, потому, что у нас нет для него набора слов, ничего, кроме скудных приблизительных описаний для всей этой обширной, сложной гаммы ароматов — и оттого запах, неназванный и неназываемый, остаётся только ассоциацией; его нельзя повторно вызвать или ослабить словом; так что он заново поражает каждый раз, вызывая в памяти все обстоятельства первого восприятия. Особенно это верно для тех случаев, когда прошло значительное время. Это дуновение, этот порыв, о котором я говорю, напомнил ту Диану, на балу в честь победы при Сент-Винсенте — невыразимо живую, такую, какой я знал её тогда — ещё ни намека на ту вульгарность или утрату красоты, что я вижу в ней сегодня. Что до этой утраты — пустая потеря, я лишь могу приветствовать её и желать, чтобы это продолжалось. Она навсегда сохранит в себе это качество — быть такой пронзительно живой, силу духа, решительность и смелость, и эту почти неправдоподобную, бесконечно трогательную, непринуждённую, бессознательную грацию. Но если, как она выражается, её лицо — это всё её состояние, то она более не Крёз; её богатство уменьшается и будет уменьшаться, по её меркам, и ещё даже до рокового тридцатилетия, которого она так боится, оно может достигнуть того уровня, когда я перестану быть объектом презрения. В любом случае, это моя единственная надежда, и я должен надеяться. Вульгарность — это что-то новое, и она настолько болезненна, что я даже не могу передать это словами. Она будто бы проявлялась и ранее — даже на том самом балу, но тогда она была или протестом, или же результатом своего рода приобретённых представлений — отражением вульгарности других, но теперь это не так. Результат её ненависти к Софии, быть может? Или это слишком просто? Если она будет расти — разрушит ли она её грацию? Может быть, однажды я увижу, что она рисуется, движется с искусственной небрежностью? Это бы убило меня. Вульгарность: в какой степени я ответственен за неё? В связи такого рода взаимовлияние неизбежно, до некоторой степени. Никто не может предоставить ей больше возможностей для проявления худших сторон её натуры, чем я. Но помимо этого, ещё очень и очень многое способствует взаимному разрушению. Мне вспоминается казначей, хотя связь тут довольно слабая. Перед тем, как мы достигли Даунса, он тайно пришёл ко мне и попросил какое-нибудь средство для подавления полового чувства.