Казначей Джонс: Я женатый человек, доктор.
С.М.: Да.
Джонс: Но миссис Дж. очень религиозная женщина, очень добродетельная. И ей не нравится это дело.
С.М.: Мне жаль это слышать.
Джонс: У неё мысли на другое направлены, сэр. Не то чтобы она не была нежной и любящей, или у что неё нет чувства долга, или она некрасива — у неё есть всё, чего только может пожелать мужчина. Ну и вот: я человек очень темпераментный, доктор. Мне всего тридцать пять, хотя так и не скажешь — лысый, пузатый и тому подобное. Иногда я всю ночь мечусь и горю, как сказано в Писании; но тщетно, и иногда я боюсь причинить ей вред, вот как. Вот почему я отправился в море, хотя я совсем непригоден к флотской жизни, как вы прекрасно знаете.
С.М.: Это очень плохо, мистер Джонс. А с миссис Джонс вы говорите об этом?
Джонс: О да, сэр. Она плачет и клянётся, что будет лучшей женой для меня — говорит, что не настолько неблагодарна — и да, день-другой она отвечает мне. Но это только долг, сэр, только долг. А потом всё опять становится как было. Мужчина не должен всё время просить; а то, о чем просишь, не даётся даром — это разные вещи, просто небо и земля. Мужчина не может делать собственную жену шлюхой.
Он бледнел, потел и был жалок в своей серьёзности. Сказал, что всегда радовался отплытию, хотя ненавидит море; что она едет в Диль, чтобы встретиться с ним; что раз существуют средства, обостряющие плотское желание, то он надеется, что есть и такие, которые его устраняют; я пропишу их ему, и они смогут быть просто возлюбленными. Он клялся, что лучше пусть его зарежут, чем продолжать в том же духе, и повторил, что "мужчина не может делать собственную жену шлюхой"».
Через несколько дней дневник продолжился.
«Со среды Дж.О. сам себе господин; и, я полагаю, он злоупотребляет своим положением. Насколько я понимаю, конвой был полностью сформирован ещё вчера, если даже не ранее: шкиперы явились на борт за инструкциями, ветер был благоприятным, отлив тоже; но выход в море был отложен. Он идёт на совершенно неразумный риск всякий раз, отправляясь на берег, а любое моё замечание на этот счёт будет казаться злонамеренным. Этим утром чёрт нашёптывал мне, что следует засадить его в тюрьму: я мог бы это сделать без особого труда. Чёрт выдвинул множество разумных доводов, преимущественно альтруистического характера — были упомянуты и честь, и долг; странно, что он не добавил к этому патриотизм. В какой-то степени Дж.О. догадывается о моих чувствах: явившись с её повторным приглашением на обед, он говорил что-то вроде «снова случайно с ней столкнулся», и так старательно принялся разглагольствовать о совпадениях, что заставил меня почувствовать нечто вроде приступа нежности к нему, несмотря на мою животную ревность. Он самый бесталанный лжец на свете — говорит проникновенно, путано, многоречиво, и просто виден насквозь. Обед был вполне приемлем; я нахожу, что, будучи подготовлен, я могу вынести куда больше, чем ранее предполагал. Мы вполне по-дружески беседовали о прежних временах, хорошо поели и сыграли — её кузен один из самых искусных флейтистов, которых я когда-либо слышал. Я мало знаю Д.В., но похоже, что её чувство гостеприимства (она замечательно щедра) приглушает все её прочие, запутанные чувства; и я также думаю, что она питает некоторый род привязанности к нам обоим; хотя как в этом случае она может требовать столь многого от Дж.О., просто недоступно моему пониманию. Она проявила себя с лучшей стороны; это был очаровательный вечер; но как же я жду завтрашнего дня и попутного ветра. Если ветер повернёт к югу и задержит отход ещё на неделю или дней на десять, он пропал: его арестуют».