— Одолжите мне ваши пистолеты, если можно.
— Для чего угодно, кроме убийства офицера морской пехоты — прошу, они ваши. Они в моём сундуке — там, под окном — возьмите сами, будьте так добры.
— Спасибо, я их верну, или попрошу вам их передать, как только они сослужат свою службу.
Когда он возвращался, вечер был так тих и нежен, каким только может быть вечер ранней осени — спокойный, свежий; справа — море королевского синего цвета, слева — пустые дюны; от земли поднималось благодатное тепло. Конь — кроткое, добродушное создание — бежал ровным аллюром; он знал дорогу, но, похоже, не особенно торопился в родное стойло — время от времени он даже останавливался, чтобы сорвать пару листков с куста, который Стивен не мог определить; и Стивен погрузился в приятное расслабление, почти отделившись от тела: не более чем пара глаз, скользящих над белой дорогой, глядя по сторонам. «Бывают дни… Добрый вечер, сэр», — мимо проходил пастор, гуляющий с котом, и дым из его трубки, не отставая, следовал за ним. «…Бывают дни, — размышлял он, — когда вдруг чувствуешь, что был слеп всю свою жизнь. Такая ясность — совершенство во всём, не только в выдающемся. Живёшь только настоящей минутой, и живёшь напряжённо. Нет потребности что-то делать: само существование есть высшее благо.»
— Однако, — заметил он, направляя лошадь налево, в дюны, — сделать кое-что всё же придётся.
Он соскользнул с седла и сказал коню:
— Как бы нам сделать так, чтобы ты меня не покинул, милый? — Конь уставился на него блестящими разумными глазами и поставил торчком уши. — Да, да, ты честный малый, никаких сомнений. Но вдруг тебе не понравятся звуки выстрелов; и я могу задержаться дольше, чем тебе хотелось бы. Пожалуй, я тебя сейчас спутаю вот этим подходящим ремешком.
— …Как я мало знаю про дюны, — продолжал он, отмерив шагами дистанцию и положив сложенный платок на нужной высоте на склоне песчаного холма. — Было бы очень интересно их изучить — свои флора и фауна, без сомнения.
Он расстелил мундир, чтобы в пистолеты не попал песок, и тщательно их зарядил.
— Если ты вынужден что-то сделать, то делаешь это, не особо осознавая — некое безрассудство, не более того, — сказал он, становясь в позицию. Как только он сделал это, лицо его приняло холодное, опасное выражение, а движения приобрели непринуждённую точность механизма. Песок вылетел из-под края платка; дым повис в воздухе, почти не колыхаясь; на коня шум как будто не произвёл впечатления, но он лениво следил за происходящим где-то первую дюжину выстрелов.
— Никогда не встречал столь точного оружия, — сказал он вслух. — Интересно, смогу я повторить старый фокус Диллона?
Он вынул из кармана монету, высоко подбросил в воздух и точным выстрелом сбил её в тот момент, когда она достигла наивысшей точки, между подъемом и падением.
— В самом деле, восхитительные инструменты: нужно беречь их от росы.
Солнце село; смерклось настолько, что язычок пламени освещал туманную ложбину при каждом выстреле; платок давно уже превратился в клочья.
— Боже, вот я посплю сегодня. О, какая обильная роса.
В Дувре, прикрытом с запада холмами, стемнело ещё быстрее. Джек Обри, покончив со своими немногими делами и впустую заглянув в Нью-Плейс («Мистер Лаунс нездоров, миссис Вильерс нет дома»), сидел за кружкой пива в кабачке возле Замка. Это была унылая, грязная, жалкая лачужка, бордель для гарнизонных солдат — но зато в ней было два выхода, а поскольку в передней комнате сидели Бонден и Лейки, он чувствовал себя в какой-то степени защищённым от неожиданностей. Он был не в духе, как никогда в жизни — тупая, беспощадная тоска; и то оцепенение, которое навалилось на него после того, как он осушил два кувшина, не помогло её развеять. Злость и негодование были его единственным спасением — и хотя они были несвойственны его натуре, он настойчиво злился и негодовал.
Вошёл какой-то прапорщик с маленькой хрупкой шлюшкой — они поколебались, заметив Джека, и устроились в дальнем углу, шлёпая и толкая друг друга вместо разговоров. Хозяйка заведения принесла свечи и спросила, не желает ли он чего ещё; он глянул наружу, в сгущающиеся сумерки и сказал — ничего; и сколько он ей должен за себя и за своих людей?
— Шиллинг девять пенсов, — сказала женщина, и пока он шарил в карманах, она пристально смотрела ему прямо в лицо откровенным, нахальным, подозрительным и жадным взглядом, её глаза при этом сошлись близко друг к другу, а верхняя губа оттопырилась, открыв три желтых зуба. Ей не нравился ни его плащ поверх мундира, ни трезвость его людей, ни то, как они вообще держались; к тому же джентльмены, как положено джентльменам, требуют вина, а не пива; он не ответил ни на авансы Бетти, ни на собственное хозяйкино скромное предложение устроиться поудобнее; она не хотела странных типов в своём заведении и предпочла бы, чтобы он освободил комнату от своего присутствия.