Это только лишь временное командование, и, конечно, как заменяющий капитан я не могу назначать к себе друзей, но умоляю тебя, дорогой мой Стивен, отправиться со мной в качестве гостя. Команду «Поликреста» расформируют — «Фанчуллу» передают Паркеру в знак признания моих заслуг — самая худшая любезность, какую только видел мир с тех пор, как этот тип на сцене, но я позаботился о команде «Поликреста», так что никаких сложностей там не будет. Пожалуйста, приезжай. Я не могу тебе передать, какую радость мне это доставит. И чтобы показать себя ещё большим эгоистом в этом и так, боюсь, насквозь эгоистичном письме — позволь мне сказать, что, побывав твоим пациентом, я уже никогда не смогу доверить свою телесную оболочку обычным костоправам, а здоровье моё ещё далеко от хорошего, Стивен.
Корабль — образцовый фрегат, с хорошей репутацией, и я полагаю, что нам прикажут отправиться в Вест-Индию — подумай о бонито, фаэтонах, черепахах, пальмах!
Я отправляю к тебе Киллика с этим письмом — душевно рад от него отделаться, таким он сделался прагматичным грубияном с этой своей ложкой для микстуры — и он же позаботится о доставке наших пожитков в Нор. Я обедаю у лорда Мелвилла в воскресенье; Роберт отвезет меня в порт в своём кабриолете, и я прокрадусь на борт ночью, не заходя ни в какие гостиницы. И затем, Бог свидетель, я не ступлю на сушу до тех пор, пока не смогу сделать это без омерзительного страха быть схваченным и препровождённым в долговую тюрьму.
Совершенно преданный тебе…»
— Киллик! — крикнул он.
— Сэр?
— Ты трезв?
— Как судья, сэр.
— Тогда уложи дорожный сундук — всё, кроме мундира и скребка первый номер, отвези в Нор, на борт «Лайвли», и передай эту записку первому лейтенанту; я прибуду на корабль в воскресенье ночью, это временное командование. Затем отправляйся в Даунс, это письмо отдашь доктору, а вот это мистеру Паркеру — здесь для него хорошие новости, так что передай лично в руки. Если доктор решит прибыть на «Лайвли», заберёшь его рундук и всё, что он ещё захочет с собой взять — что угодно, хоть чучело кита или двухголовую обезьяну, беременную от боцмана. Мой рундук, конечно, и всё, что мы спасли с «Поликреста». Повтори, что ты должен сделать. Хорошо. Вот здесь сколько тебе понадобится на дорогу и ещё пять шиллингов на приличную лощёную шляпу: старую можешь выкинуть в Темзу. Я не пущу тебя на борт «Лайвли», пока ты не покроешь голову по-христиански. И надень новую куртку, когда поедешь на борт. Это — образцовый фрегат.
Это действительно был образцовый фрегат; а поскольку колесо робертова кабриолета отлетело в какую-то отдалённую полночную канаву, Джеку пришлось добираться до него в сиянии восходящего солнца, пройдя по запруженным толпой улицам Чатэма — существенное испытание для него после хлопотливой ночи. Но это не шло ни в какое сравнение с испытанием встречей с доктором Мэтьюрином на море, поскольку Стивену заблагорассудилось отплыть от берега почти одновременно с Джеком, только из другого места, и курсы их шлюпок сошлись где-то в трёх фарлонгах от борта фрегата. Стивена вёз один из катеров «Лайвли» — матросы с него приветствовали Джека, подняв весла; он занял место под ветром от ялика Джека, так что они шли совсем рядом, и Стивен всю дорогу что-то радостно выкрикивал. Джек уловил испуганный взгляд Киллика, заметил одеревеневшего мичмана и таких же гребцов катера, увидел ухмыляющееся лицо Мэтью Пэриса, старого поликрестовца — слуги Стивена, бывшего ткача и до сих пор никудышного моряка — в его близоруком и дружелюбном взгляде не было ни следа обычной благопристойности. Когда Стивен поднялся во весь рост, чтобы помахать ему и выкрикнуть приветствие, Джек увидел, что он с головы до ног одет в какое-то цельнокроенное тёмно-коричневое одеяние; оно плотно облегало тело, и бледное радостное лицо Стивена, торчащее из шерстяного валика наверху, казалось ненормально большим. В целом он являл собой нечто среднее между истощённой обезьяной и усохшей кочерыжкой, а в руках держал свой рог нарвала. Спина и плечи капитана Обри изрядно напряглись, но он изобразил какое-то подобие улыбки и даже откликнулся: «Доброе утро — да — нет — ха-ха». Когда же на его лицо вновь вернулись суровая неподвижность и безразличие, в голове мелькнула мысль — «Полагаю, старый шут пьян».
Выше и выше по борту — долгий путь после «Поликреста»; оклики на палубе, стук и лязг мушкетов взявших на караул морских пехотинцев — и вот он на палубе.
Математическая точность, тщательность и аккуратность от носа до кормы: ему редко доводилось видеть столь великолепный сине-золотой строй на квартердеке: даже мичманы были в треуголках и белоснежных бриджах. Офицеры стояли неподвижно, с непокрытыми головами. Флотские лейтенанты, лейтенанты морской пехоты; штурман, хирург, казначей; двое в чёрном: капеллан и педагог-наставник, без сомнения; затем стайка юных джентльменов; один из них, трёх футов ростом и пяти лет от роду, держал во рту большой палец — успокоительно-диссонирующая нота посреди всего этого совершенства золотого шитья и палубы цвета слоновой кости с чёрными швами между досок.