Штурман, Пуллингс, Россалл, старший помощник штурмана, боцман и главный канонир, однако, моряками были, как были ими и по крайней мере дюжина матросов. Баббингтон и Аллен, ещё один из мичманов постарше, подавали надежды; что же до прочих — они хотя бы уже разбирались, куда им следует бежать по команде. Это долгое ненастье, продолжавшееся неделю, в течение которой они дважды в день были на грани того, чтобы пойти ко дну (и всем это было известно), обеспечило команде неплохую практику за короткое время — короткое, если считать по календарю; для тех, кто ждал смерти, оно таким не казалось.
Они попрактиковались во всевозможных манёврах, но особенно в работе на помпах, которая, начавшись на второй день бури, с этого времени не прекращалась ни на минуту.
Теперь, когда они шли вверх по Ла-Маншу, проходя мимо Селси Билл с лёгким ветром на раковине, поставив брамсели, наконец растопили плиту на камбузе и наполнили желудки горячим обедом — теперь он думал, что, пожалуй, будет не так уж стыдно подойти на «Поликресте» к месту назначения; и был теперь уверен, что они его-таки достигнут, даже если всю дорогу придётся дрейфовать по течению, что было вполне вероятно, так как ветер всё слабел и слабел. Конечно, матросов и так не хватало, и в лазарете находилось семнадцать человек, двое — с грыжей, пятеро неудачно упавших с переломами, остальные — с обычными повреждениями от упавших рангоутных дерев и блоков или снастей, захлестнувших руку или ногу. Одного новичка — безработного перчаточника из Шептон Маллета — смыло за борт, а воришка из Винчестера помешался, когда проходили Уэссан — таращился бессмысленно и лаял. С другой стороны, морская болезнь большей частью прошла, и даже никогда прежде не видевшие моря бывшие тюремные сидельцы теперь уже могли пройти по палубе без особого вреда для себя и окружающих. Конечно, команда в целом выглядела неважно, но когда нашлось время попрактиковаться в стрельбе, Джеку всё же показалось, что сделать из «Поликреста» сносное военное судно не так уж невозможно. Они со штурманом (Джек проникся большим уважением к мистеру Гудриджу) выработали план парусности, который позволял наилучшим образом использовать возможности судна, а когда удастся сместить дифферент на нос и изменить наклон мачт — будет ещё лучше; но он не мог полюбить его. Это было подлое судно, глубоко порочное, строптивое, валкое, в высшей степени ненадёжное, и он не мог его любить. Оно уже столько раз разочаровывало его, когда даже лодка-долблёнка бы справилась, что его естественная как воздух потребность привязаться к судну под его командованием, полюбить его — на этот раз отказала. Джеку случалось плавать на громоздких старых корытах, в которых сторонний наблюдатель не увидел бы ничего хорошего — но ему всегда удавалось отыскать для них какое-нибудь оправдание, они всегда оказывались лучшими кораблями во всём флоте по какому-то определённому признаку — но такого как сейчас с ним прежде никогда не случалось. Ощущение это было таким необычным, чувство отторжения — таким неприятным и даже тревожным, что он некоторое время даже не хотел себе признаваться в нём, а когда, наконец, признался — он мерил квартердек шагами после обеда (обедал он в одиночестве) — ему стало так не по себе, что он повернулся к вахтенному мичману, стоявшему в обнимку с пиллерсом, и сказал:
— Мистер Парслоу, поищите в лазарете доктора…
— Сами его ищите, — ответил Парслоу.
Неужели он так и сказал? Джек даже запнулся на полшаге. По остекленевшим глазам рулевого, рулевого старшины и помощников канонира, что возились с кормовой карронадой левого борта, а также по безмолвным корчам мичманов на переходном мостке стало ясно, что да.
— Я тебе вот что скажу, Златовласка, — продолжил Парслоу, прикрыв один глаз, — ты тут не очень передо мной задавайся. Я личность, и я такого не потерплю. Сам его ищи.
— Помощника боцмана сюда, — сказал Джек. — Старшина, гамак мистера Парслоу, пожалуйста.
Прибежал помощник боцмана с линьком в руке.
— Привяжите этого молодого джентльмена к пушке в моей каюте.
Молодой джентльмен отцепился от пиллерса и теперь лежал на палубе, вопя, что его нельзя бить, что он заколет кортиком любого, кто только посмеет до него дотронуться — он, как-никак, офицер. Помощник боцмана поднял его с палубы за хлястик, часовой открыл и закрыл за ними дверь. Испуганный крик, потом визгливые ругательства, от которых расширились глаза у скалящих зубы на квартердеке, вперемешку с равномерными глухими ударами линька, и затем горько рыдающий мистер Парслоу был вытащен за руку наружу.