Распрощавшись с рыболовами, мы с Клаудио идем к берегу, балансируя на острых камнях, забираемся в лодку к Аруйаве, едва не зачерпнув воды, и тут же отчаливаем.
Аруйаве сразу же выходит на середину реки, и я могу оглядеться и вдохнуть полной грудью посвежевший влажный воздух Шингу. В этом месте она достигает метров трехсот ширины. Соломенные крыши и тяжелые кроны манговых деревьев Диауарума быстро отодвигаются вдаль. Мы идем вдоль левого берега, где раскинулись, насколько хватает глаз, ослепительные пляжи: нескончаемые километры девственного песка, и я с ужасом вспоминаю о моих сочинских отпусках, о мучительных поисках квадратного метра грязной гальки, на который, кроме себя и супруги, нужно пристроить еще сумку с провизией, о душераздирающих «ландышах», несущихся из громкоговорителей, и о заботливых дежурных, не выпускающих купальщиков в море далее прижавшейся к берегу линии буйков.
Противоположный берег Шингу куда менее приветлив. Там к самой воде подступает двухэтажная сельва: фантасмагорическое сплетение стволов, лиан, ветвей. Кое-где виднеются упавшие и гниющие деревья-гиганты, повисшие на молодняке. Верхний «этаж» образуют могучие кроны, вздымающиеся иногда метров до тридцати-сорока. Это «жатоба», «ипё», «пиндайба», «ланди». Под ними тянутся к солнцу более низкорослые деревья. А у самой поверхности земли вообще ничего невозможно понять: там царит какое-то неуемное буйство кустарника, воздушных корней лиан, ползущих по стволам лишайников и каких-то паразитирующих побегов. Там даже нет берега в обычном понимании этого слова: лес входит в реку, река заливает лес, деревья торчат прямо из воды, гнилые ветви топляка вздымают над поверхностью свои черные ветви, словно руки, взывающие о пощаде.
Я говорю Клаудио о том, что в одном из наших географических сборников был напечатан когда-то рассказ о человеке, сумевшем пройти всю Амазонию с севера на юг. От Амазонки до Гойании. Это был сборщик каучука, бежавший в годы второй мировой войны от неминуемой смерти, которая была суждена всем «серингейро», завербованным и направленным в амазонскую сельву на добычу каучука. Грандиозное предприятие, задуманное Фордом, должно было обеспечить американскую автомобильную промышленность резиной после того, как немецкие подводные лодки перерезали атлантические коммуникации, связывающие США с азиатскими плантациями каучуконосов.
Клаудио недоверчиво качает головой:
— Если это и правда, то он не «шел», а спускался по рекам. И не здесь, а где-нибудь западнее, в районе Рондонии. Там все-таки есть какие-то промежуточные базы, кое-где прорублены просеки и тропы. А здесь?.. Здесь белый человек погибнет, не пройдя и километра. Да что там километра! Сотни метров не пройдет! Эта сельва не для белых. По ней только индейцы способны передвигаться.
Я знаю, что сам Клаудио прошел однажды в одиночку через сельву двадцать восемь дней. Прошел по дебрям, где не ступала даже нога индейца. Я знаю также и то, что все посадочные площадки, все опорные пункты, расположенные между Амазонкой и четырнадцатой параллелью, отвоеваны у сельвы Орландо, Клаудио и Леонардо. И как отвоеваны! В условиях убийственной тропической жары с температурами выше сорока градусов в тени, с москитами, способными свести с ума, ядовитыми пауками, муравьями, змеями...
Только благодаря усилиям братьев Вилас-Боас стали возможны регулярные полеты самолетов между столицей страны — Бразилиа и столицей Амазонии — Манаусом. Потому что именно братья создали серию промежуточных посадочных площадок, которые сейчас служат пилотам альтернативой в случае столь частого в Амазонии ухудшения погоды или неисправности самолета. Чего стоила им одна только четырехсоткилометровая тропа, прорубленная к посту и посадочной полосе Кашимбо!
— Ну, а как же все это началось? Каким образом вы оказались здесь? — спрашиваю я Клаудио.
Он молчит, морщит лоб, собираясь с мыслями. Хлопает по карману брюк, ища сигареты. Я протягиваю ему пачку ароматных «Хильтон», купленных в баре отеля в Белу-Оризонте.
Клаудио берет одну, принюхивается недоверчиво и возвращает обратно:
— Извините. С фильтром не курю.
Он раскуривает какую-то серую сигарету, от убийственного запаха которой москиты должны подохнуть, по-моему, в радиусе пятидесяти километров. Затянувшись с наслаждением, он вдруг начинает кашлять. Долго и мучительно. Потом вытирает слезы, вздыхает и говорит тихим голосом, словно извиняясь за то, что отбирает у своего собеседника драгоценное время: