Заметив мое изумление, Клаудио улыбается, словно извиняясь за какую-то неловкость:
— Вот... Увлекаюсь немного. Читаю иногда по вечерам.
Он подходит к этажерке, задумывается, потом вытаскивает томик «Нищеты философии»:
— Из-за таких книжек был заподозрен в «подрывных идеях». Говорят, внесен даже в какие-то «списки неблагонадежных».
Он ставит книжку на место, кивает мне головой, указывая на табурет, а сам укладывается в гамак, закинув руки за голову.
— А у вас, в вашей стране, можно свободно изучать любую философию?
— Да, конечно.
— И много книг издается по философским проблемам?
— У нас при Академии наук имеется даже специализированный институт философии.
— О, это хорошо. Интересно было бы познакомиться с работами ваших ученых. Скажите, Игорь, а как у вас решена аграрная проблема: мне не совсем ясно, являются ваши кооперативы — «колхозы», так, кажется, они называются? — собственниками земли или нет?
Я объясняю, что земля является у нас собственностью государства, а колхозы получают ее в вечное пользование.
— Любопытно, — говорит Клаудио, словно размышляя вслух. — У нас, в Бразилии, впрочем, вы это, конечно, знаете, аграрная проблема — это корень всех зол. А частная собственность на землю — страшная беда. От этого страдают все, даже индейцы: вы знаете, сколько трудов стоило нам с Орландо отвоевать территорию Парка? Страшно вспомнить. Ведь на эти земли претендовали — и продолжают претендовать! — десятки «сильных» семей штата Мату-Гроссу. В том числе депутаты, политики, крупные коммерсанты, одним словом, те, в чьих руках власть. До сих пор правительство штата игнорирует нас. Делает вид, что мы — Национальный парк Шингу — не существуем!
Потом он интересуется, имеются ли среди малых народностей Советского Союза такие, которых можно сравнить с индейцами, хотя бы условно:
— Я слышал, что у вас, кажется, на севере, были какие-то племена?
— Не только были, но и продолжают существовать: чукчи, эскимосы, нганасане и другие.
Клаудио начинает расспрашивать меня о том, как Советская власть «приобщала их к цивилизации», как сохраняется культура, обычаи и традиции этих народностей, как они уживаются с «белыми», как организована медицинская помощь. Постепенно он оживляется и превращает меня из интервьюера в интервьюируемого. Речь заходит о международных проблемах, о волнениях, которые потрясают мир, и Клаудио говорит:
— Нет сомнения в том, что ваш мир, мир коммунизма, победит, потому что капиталистическое общество разлагается все быстрее и быстрее. Противоречия, стоящие перед человечеством, обостряются с каждым годом, и я не вижу никаких путей их решения в рамках капиталистической системы.
Уже давно стемнело, керосиновый фонарь источает пронзительный запах, смешивающийся с ароматом прелых листьев.
— Я прошу меня извинить, — говорит Клаудио, — по мне пора идти давать лекарство детям. Если хотите посмотреть эту грустную процедуру, я к вашим услугам.
«Аптека» размещается в крошечном шалаше, куда уже собрались десятка два женщин с больными коклюшем детьми. Почти все малыши оглушительно кашляют. Посветив себе карманным фонариком, Клаудио находит в прибитом к столбу ящике пузырек с какой-то микстурой и принимается вливать ее в глотки детишкам. Они подходят к нему по очереди, послушно разевая рты, словно птенцы в гнезде, завидевшие мамашу с червяком в клюве.
— Он сильно кашляет или нет? — спрашивает Клаудио у каждой из мамаш. Тем, кто кашляет сильно, выдается полная ложка. Тем, кто кашляет меньше, вливается полпорции. Облизываясь, карапузы отходят к своим матерям, которые хватают их за руку и тащат прочь.
— Вот и вся наша нехитрая терапия, — говорит Клаудио, словно извиняясь. — Этих ребят тут так много, что я даже по именам-то не всех их знаю. Единственный способ подыскать им нужное лекарство — это попытаться расспросить мать, которая сплошь и рядом не понимает, чего от нее хотят.
«Аптека» пустеет, матери уводят и уносят верхом на своих бедрах разнокалиберных кашляющих птенцов. Клаудио закрывает ящик с медикаментами и устало потягивается. Его и без того бледное лицо в свете лампы приобрело какой-то зеленый оттенок.
— А вы сами как себя чувствуете? — спрашиваю я.
— Ничего, ничего, — торопливо отвечает он, встрепенувшись. — А что такое? Почему вы это спросили?