— Не бачили и не знаем, — сказала девушка в свитке. — Нас к начальству не пускают…
— Это заведующий биржей, — сказал кто-то. — Мы его через окошко видим.
— Я каждый день с людьми беседую, — сказал заведующий биржей. — У этой гражданки личное недовольство.
— А какое же у нее еще может быть? — произнес Постышев. — Недовольна тем, что не знает, когда ее на работу направят. А заведующего биржей она может видеть только через окошко.
— Какая у вас специальность? — спросил заведующий горсобесом.
— Куда пошлют, — ответила девушка в свитке, — и уборщицей могу робыть, и дворником, и истопником… За мужчину на таких работах справлюсь.
— Мы уже полгода не имеем заявок на уборщиц, — произнес заведующий биржей труда. — Почти три тысячи человек без специальностей..
— А что же вы их на курсы ЦИТа не направите? — спросил Постышев.
— С курсов возвращаются и снова отмечаться ходят, — с укоризной заметила Анна Лукинична.
— Значит, обучают не тому, что нужно. Расскажите нам, как, кого, чему учат, — садясь на табурет посреди комнаты, обратился к женщинам Постышев. — Какие порядки на бирже?
Возле него сгрудились обитательницы ночлежки. Они стали высказывать наболевшее, порою не удерживаясь от слез.
— На слесарей, токарей женщин не учат.
— И на штукатурные курсы не берут.
— А вы только узнайте, кому пособия выдают. Разные у нас там безработные, есть такие, что по пять лет стоят на бирже… И еще будут стоять. Им шо?.. Хата своя. Огород свой. Придут на отметку, морды как салом намазаны. Только смеются. «Трудно жить без работы. Только мы не боимся трудностей».
— Феня, иди сюда! — крикнула девушка в свитке другой девушке, сидевшей в стороне от всех.
— Она не расскажет. Застенчивая, — вмешалась Анна Лукинична. — Служила у колбасника-частника. Он ее подговорил, чтоб родственницей назвалась, чтоб за нее налогов не платить. Она сирота, ей деться некуда. А теперь закрыл свою колбасню, уехал. Ночевала на улице. Наши девчата ее подобрали. А на бирже отказываются принять на учет — стажа нет. Так, Феня?
— Так, — произнесла девушка сквозь слезы.
— Павел Петрович, мы выполняем директиву не брать на учет людей без стажа, — поспешил объяснить заведующий биржей труда.
С шумом открылась дверь. На пороге появилась молодая пьяная женщина.
— Мартыновна, — крикнула она, подходя к женщине в полусаке, — мотай за четвертью! Сегодня я монетная. — Она швырнула пачку денег на койку. — А это кто у нас? Комиссия? Пришли осматривать, чи не течет крыша? Текла. А теперь и не дует. Снегом припорошило…
— Ты не кричи, Дора, — сказала строго Анна Лукинична. — Нужно понимать, что за люди пришли.
— Понимать?.. А нас здорово понимают?
Ее оттеснили в сторону.
Постышев шел к машине, не проронив ни слова…
— Позор для нас всех! — нарушил Постышев долгую паузу, когда машина подъехала к горсовету. — Это не общежитие для безработных, а ночлежка для всех. Нужно, Бородай, врачей попросить и юристов, пусть обследуют эти ночлежки. И выступят в газете по поводу этого дурацкого указания Наркомтруда принимать женщин на трудовой учет только со стажем. Людей на улицу толкают. Кто вы по специальности? — спросил он заведующего биржей труда.
— Слесарь-лекальщик, — растерянно ответил тот.
— Хорошая специальность Нужно вернуться в цех. Отравил вас канцелярский воздух — не умеете заботиться о людях.
1929 год, март
Решил отпуск использовать для поездки в Иваново.
Прочитал много воспоминаний ивановских революционеров о большевистском подполье, но лишь в двух встречалось имя Постышева. Ему сейчас сорок первый год. Его приговорили к каторге в двадцать два. Сколько же он работал в подполье?
Луков все время настаивает, чтобы я сдал сценарий в таком виде, как он есть, и собирал материал для повести о Постышеве.
1929 год, апрель
В Иваново приехал поздней ночью. И сразу оказался в прошлом веке. От вокзала к гостинице ведет широкая длинная улица, освещенная неверным светом из закопченных окон. Она похожа на улицу аракчеевского города в Медведе под Новгородом, где стоял наш дивизион.
Если бы не гул станков, доносившийся из-за стен, можно подумать, что это улица казарм и тюремных замков.
Проснулся рано от разноголосья гудков. Из окна гостиницы все Иваново, как с наблюдательного пункта. Это, по сути, город фабрик — они занимают весь центр. Вокруг них поселки одноэтажных рубленых домов.
Туман над рекой, заблудившейся между корпусами. Мрачные фабричные здания, окутанные белыми клубами, — его величество пар еще властвует на предприятиях. Голые улицы запружены рабочим людом. Это пейзаж детства и юности Постышева.
Стоит только познакомиться с улицами Иванова, побывать на фабриках, перед тобой предстает недавнее прошлое города. «Отцы города» — фабриканты Гарелины, Зубковы, Дербеневы, соревнуясь в эксплуатации людей, делали все для того, чтобы с детства воспитывать в людях труда классовую ненависть к угнетателям.
На Рылихе, в фабричной слободе Иванова, низенький домишко в три окна — такой же, как сотни соседних. Одна комната с нехитрой утварью. Почти всю ее занимает русская печь. Сюда приходили только спать. На фабрику уходили до рассвета, возвращались поздним вечером.
В нем прошло детство Постышева.
Но было ли у него детство?
Я не мог разыскать товарищей его детских лет. Старожилы вспоминают: «Ткач Петр Постышев работал вместе с женой, жил скудно и трудно. Заработка хватало только на хлеб. Девяти лет определили Павла в учение к щеточнику. Так было заведено на Рылихе: в девять-десять — на свои корма; одну краюху на пять-шесть ртов делить трудно».
Никто не помнит, у какого щеточника кустаря работал Постышев. Таких «заведений» было в городе немало — в них изготовляли щетки для чистки прядильных машин и станков.
Девятилетний мальчик был подручным, нянькой, посыльным — отрабатывал обучение ремеслу.
Но зато на фабрике имени Федора Зиновьева, бывшей Гарелина, пожилые хорошо помнят Постышева.
Двенадцати лет пришел он в отделочный цех. Хмурый, серьезный не по летам подросток быстро взрослел.
— От такой жизни, какая у нас была, повзрослеть нетрудно, — рассказывают отделочники. — Трудились, как в тюрьме, все законы против нас были.
До посещения цехов, где работал Постышев учеником электромонтера, до знакомства с общежитиями, с материалами о штрафах, репрессиях мне казались эти рассказы гиперболизующими мрачность фабричного быта до революции.
Я познал тяжелый труд на машиностроительном заводе «Гельферих-Саде» в Харькове, быт металлистов был мне родным, но каторжными те трудные условия нельзя было назвать.
Стоило только побывать на отделочной фабрике, познакомиться с описанием «спален» общежитий на ивановских фабриках, как стало ясно, что старые текстильщики ничего не преувеличивали.
Даже сейчас, после того как установлены вентиляторы и приспособления, облегчающие труд, чувствуешь, как изнурителен рабочий день в отделочном отделении. Здесь воздух пропитан кислотами, перегретым паром. По-прежнему, несмотря на сильное электрическое освещение, в цехах полумрак. Работа под этими низкими сводами быстро сжигала человека.
Старики отделочники рассказывают, как нередко люди угорали от кислот, как с трудом добирались обессиленные работой старики и подростки в «спальни». Подростки, имевшие родных, живших на Голодаихе, Рылихе или в Яме, просили, чтобы их поместили в «спальню». Не хватало сил добрести домой.
На IX съезде комсомола Украины в 1936 году Постышев рассказал о подростке-каляльщике. Мне кажется, что одиннадцати-двенадцатилетний мальчишка, каляльщик материи, о котором он рассказывает комсомольцам, — это сам Постышев.