— Вот вам, например, сценка из труда детей на ткацких фабриках. Одиннадцати-двенадцатилетний мальчишка — каляльщик материи. Сам маленький, сидит на маленькой скамеечке, дышит анилиновыми красками. В шесть часов утра он уже должен быть на работе. Тычется он, сонный, тычется в этот поток материи и засыпает. Его заваливает материя. Тащит материя к машине. Если вовремя подойдут, заметят, отбросят от машины и побьют, а если вовремя не подойдут, материал вместе с ребенком попадает в машину. Сколько бывало таких случаев. Или, смотришь, рано-рано, в пятом часу, идут ткачи к своим станкам, а с ними то дочь, то сын лет десяти-одиннадцати. Дети на ходу от сна спотыкаются и падают, недоспавшие, истощенные, полуголодные.
Так, наверное, ходил на работу со своим отцом и матерью Постышев. И песня ивановских ткачей, которую он привел в докладе на съезде, была песней обитателей «спальни»:
Старый большевик-подпольщик А. Багаев подробно рассказал об одной из таких «спален».
«Спальня» помещалась в двухэтажном большом каменном доме, расположенном среди фабричного двора… В нижнем этаже этого дома находилась кухня для рабочих, в ней стояли длинные столы и скамейки. Столы были настолько грязны, что рабочие разрисовывали на них различные узоры. Полы мылись редко… «Спальня» — огромная комната… У стен и посредине ее в несколько рядов стояли деревянные нары, на которых валялись лохмотья старой одежды, заменявшие матрацы. Немногие рабочие имели подушки.
Рабочие спали на нарах вплотную и так тесно, что лежать приходилось только на боку. Ни столов, ни скамеек в «спальнях» не было. Пили чай на подоконниках или на нарах.
В «спальне» помещалось до сотни человек. Освещались «спальни» по вечерам керосиновыми лампами, привешенными к потолку. Читать могли только те, места которых были вблизи ламп.
Зимой в «спальнях» было так душно, что лампы мигали и гасли. Мы отдыхали от тесноты и духоты, когда большинство рабочих расходились по домам в близлежащие села.
…Когда обитатели «спальни» собирались все вместе и не спали, в ней стоял невообразимый шум. В одном углу играли на гармонике, в другом, окружив рассказчика похабных анекдотов или сказок, громко смеялись от острых словечек.
Подвыпившие рабочие ругались скверными словами, а иногда дрались. Изредка на нарах около ламп собирались любители чтения и слушали какого-нибудь грамотея, читавшего лубочные брошюрки, вроде «Еруслана Лазаревича», «Бовы-королевича» или «Прекрасной кабардинки, умирающей на гробе своего мужа». Были и любители «духовного чтения», читавшие вслух «Жития святых» с умопомрачительными чудесами. Но вообще читали мало, так как среди рабочих текстильных фабрик грамотных было немного.
Фабричные «спальни» в Иванове напоминали тюрьмы. Сходство с тюрьмами заключалось в том, что за порядком их наблюдали так называемые «хожалые», набиравшиеся фабричной администрацией из отставных унтер-офицеров, людей в большинстве грубых, мнивших себя начальством над рабочими. Эти «хожалые» были похожи на тюремных надзирателей, каких мне пришлось впоследствии наблюдать в царских тюрьмах. Они почти не разговаривали с рабочими, а лишь кричали и ругались, иногда избивая провинившихся, по их мнению, рабочих. После десяти часов вечера рабочих из «спален» не выпускали; только в редких случаях по особой уважительной причине или за взятку некоторые рабочие получали от «хожалых» разовый пропуск, по которому их пускали во двор фабрики после десяти часов вечера».
В такой «спальне» жил Постышев.
В краеведческом музее я нашел «таблицу бесправия».
«За несвоевременный приход на фабрику штраф — 5—20 коп.
За самовольный уход — 5—20 коп.
За раскрученные концы пряжи — 5—20 коп.
За несоблюдение чистоты — 5—30 коп.
За нарушение тишины и спокойствия — 5—25 коп.
За дерзкие слова посторонним — 5—30 коп.
За курение табака в недозволенных местах — 5 коп. — 1 руб.
За принос с собой спичек — 5 коп. — 1 руб.
За ослушание старшего при работе — 1 руб.»
Почти никто из рабочих не избегал штрафа. Так, на одной фабрике за год было наложено 46 тысяч 609 штрафов. На каждого текстильщика приходилось более 10 штрафов в год.
Несмотря на то, что после Морозовской стачки фабриканты получили указание департамента промышленности и торговли отменить все штрафы, на всех ивановских предприятиях действовали подобные штрафные таблицы.
Каторжный труд, каторжный отдых, каторжное бесправие. Только ужас голодной смерти мог застав вить человека переступить ворота, «вольной кагорги» — фабрики.
Те, кто жил в «спальне» Гарелинской фабрики, вспоминают, что Постышев был жаден к чтению, со сверстниками не дружил, больше тянулся к старшим, бывалым людям, приехавшим из Москвы, Орехово-Зуева, Питера. Приезжие порою, когда не было «хожалых», рассказывали о стачках, их вожаках — Моисеенко, Алексееве, Бугрове.
Об этой поре жизни Постышева можно лишь домышлять. Близкие друзья его ранней юности В. Куконков, А. Калашников, П. Бутин, П. Гусев и другие погибли в тюрьмах, во время гражданской войны, лишь в Сибири сейчас работает Василий Калашников.
Удалось узнать, что семнадцатилетний Василий Куконков, работавший на фабрике Гарелина, как-то позвал Постышева с собой за город, в воскресный день «посидеть с друзьями». Постышеву едва исполнилось тринадцать лет.
Чем обратил на себя внимание молодого социал-демократа Куконкова Постышев?
Может быть, тем, что его не соблазняли компании сверстников, собиравшихся в воскресные дни на прогулки с выпивкой. Сторонился он и тех рабочих, что записались в кружки трезвости, посещали воскресные чтения, на которых епархиалки-учительницы показывали туманные картины и читали рассказы о добродетельных фабрикантах и милосердных господах — покровителях бедных. Может быть, своей пытливостью, резкостью суждений понравился Постышев Куконкову?
На этой рабочей пирушке-прогулке было внешне все, как на других, — пели, пили пиво. Потом к ним подошел высокий, статный, хорошо одетый человек. Он оказался знакомым Куконкова. У него нашлась газета; он стал читать статьи, напечатанные в ней, разъяснять прочитанное. Статьи прямо говорили о фабрикантах-грабителях, призывали к борьбе.
Догадался ли Постышев тогда, что Куконков зазвал его на тайную сходку, о которых он порой слышал намеки в беседах старших.
За этой пошли другие сходки. Постышев стал членом кружка социал-демократов. Только через годы узнал он, что приезжий, читавший газету на рабочей «пирушке», был соратник Ленина, агент «Искры» — И. В. Бабушкин.
— Собрания кружка, — вспоминает старый большевик Ф Н Самойлов, — по воскресеньям и другим праздничным дням мы часто устраивали у линии железной дороги, немного в стороне от гуляющей публики, а чаще иногда прямо и у всех на виду, маскируя занятия игрой в карты, несколькими бутылками пива.
Постышев стал получать первые поручения кружка — распространять листовки, расклеивать их. Незаметный, не привлекающий подозрений порученец мог на ночь исчезать из казарм, сказав «хожалому», что идет навестить родных.