Я съезжаю на обочину. Машина даже не успевает остановиться, как она открывает дверь и выпрыгивает из машины. Хорошо, что я успел затормозить.
Глубоко вздохнув, я закрываю глаза и считаю до пяти, надеясь успокоиться. Когда открываю глаза, вижу, что Тори, обхватив себя руками, уселась на обочине дороги в куче порыжевшей травы и грязи. Что она, черт возьми, делает? Она потеряла свой чертов разум? На заднем сиденье Гэвин, и я никак не могу выйти, чтобы поговорить с ней, потому что она не может себя контролировать.
— Я не оставлю Гэвина в машине на обочине шоссе. Ти, вернись в машину, чтобы мы могли поговорить... пожалуйста.
Я делаю все возможное, чтобы мой голос был спокоен, но это бессмысленно, ведь она меня не слышит. Никогда не видел, чтобы Тори так сильно плакала, а я лишь хотел, чтобы она открылась и рассказала, что происходит. Мы женаты, она должна доверять мне. Вообще-то, мы оба никогда не открывались друг другу, что, по-моему, странно для супружеской пары. Наверное. Мы хотели сосредоточиться на настоящем и будущем, а не на прошлом. Я прошел через отвратительный развод с Алексой, которая изменила мне и забеременела от другого, потерял любовь моей жизни и нашу дочь, и последнее, что я хотел делать, это говорить о чем-либо, что связано с прошлым. Может быть, мы зашли слишком далеко, потому что сейчас я понимаю, что вообще ничего не знаю о Тори.
— Детка, — кричу я, — ну хватит, твои белые брюки все в грязи.
Я понимаю, что-то не так, ведь она слышит меня, но не реагирует. Тори, которую я знаю, никогда не будет сидеть на чем-либо в белых штанах, особенно если это грязь на обочине. Это чертовски глупо. Выхожу из машины и забираю автокресло с Гэвином с заднего сиденья. Просмотрев слишком много глупых видеороликов на «Фейсбук», где грузовик летит в припаркованную машину на обочине шоссе, я не стану рисковать.
Ставлю кресло Гэвина на землю и поднимаю Тори за руку. Она сопротивляется, но это бесполезно. Она бьет кулаками по моей груди, и на лице нет ничего знакомого. Ее макияж темными полосами тянется от нижних ресниц до уголков губ, а затем опускается по подбородку вниз. Обычно бледная кожа сейчас ярко-красная, а губы сильно сжаты — я никогда не видел, чтобы она их так сжимала, даже в момент потуг.
— Я не хочу быть ею, — кричит Тори. — Каждую секунду каждого дня я чувствую ее внутри себя. В моей голове. В моих словах. В моих действиях. Я — это она, и я ее ненавижу. Заставь ее уйти, ЭйДжей.
Я стараюсь изо всех сил переварить и понять все, что она говорит, но для меня ее слова бессмыслица. Думаю, она сошла с ума.
— Тори, я не знаю ее. Ты — это она? Это ты пытаешься сказать?
Боже, надеюсь, это не так, потому что если еще раз услышу «она», просто вызову 911.
— Ты ее не знаешь, — говорит она сиплым голосом.
— Ладно, детка, ты меня пугаешь, и я не знаю, что сказать или сделать, чтобы тебе стало сейчас лучше. Мы на обочине дороги, у тебя истерика, наш ребенок сидит в автокресле… на обочине дороги, и если кто-то из проезжающих мимо заинтересуется этой сценой, вероятно, они кого-нибудь вызовут, и у нас будут проблемы с социальной службой.
Не знаю, что еще сказать, чтобы она перестала плакать, и ничего лучшего не придумал. Но я и правда озабочен тем, что это смахивает на сцену домашнего насилия.
Тори проводит рукой по щекам, стирая и одновременно размазывая макияж еще больше. Всхлипывая, она открывает глаза шире, словно осознает, что происходит, и оглядывается.
— Тори, — говорю я спокойно.
— Что я здесь делаю?
О, Боже. Раньше с ней случались такие приступы? Что это? Это правда какой-то приступ?
— Ты сказала, что хочешь выйти из машины, — осторожно объясняю я.
— Прошу прощения, — говорит она.
Прижав руки к груди, она проходит мимо меня и садится на переднее сиденье, быстро захлопнув дверь. Я наблюдаю за ней, пока она пристегивает ремень и проверяет его. Потом опускает зеркало и пытается стереть макияж. Я совсем не знаю эту женщину в машине.
Закрепляю кресло Гэвина на место и сажусь за руль, думая, стоит ли мне что-нибудь сказать или лучше молчать до конца поездки. Решаю, что лучше молчать.
Прошел всего час с тех пор, как я убедил Тори вернуться в машину, доехал домой, положил Гэвина спать и сел на диван перед черным экраном телевизора. Мне страшно от того, что произошло, и я боюсь говорить с ней об этом. Однако, мы не можем просто закрыть глаза.
Это касается не только нас двоих, поэтому я собираю в кулак свою волю и смелость и спрашиваю:
— Тори, детка, мы должны поговорить.
В этот самый момент, как будто мама телепатически чувствует, что дела идут не совсем хорошо, звонит мне на телефон; ее фотография появляется на экране, будто она вдруг оказывается здесь, между Тори и мной.