- Значит, это... значит, все-таки они воры? - спросил он отца, делая страшное усилие, чтобы не допустить на глаза слезы от последней, самой черной обиды.
- Они оправданы, - уклончиво ответил отец, даже не поглядев на него.
А для него это был совсем не ответ: мало ли что они оправданы! Ему хотелось точно узнать, украли они доски или нет.
- А все-таки они украли, украли? - спросил он настойчиво.
- Тебе-то какое дело, украли или нет? - усмехнулась мать, а Юра сидел, все порываясь вскочить и закричать во весь голос. Но он сдержался, он пробормотал еле внятно:
- Почему же мне нет дела?.. Мне есть дело... украли или не украли? Если они украли, то, значит, они воры!..
Даже пот выступил у него на висках.
Отец промолчал.
- Почему? - почти прошептал Юра.
- Почему, - этого ты сейчас не поймешь, а значит, тебе и объяснять нечего... Ты поужинал - и иди спать.
И отец погладил его по голове, а он поглядел было в глаза отца, но, представив рядом с ними сегодняшние глаза Оли, опустил свои.
Он долго не спал в эту ночь: ему все представлялись не оскорбляющие его, а оскорбленные им, хотя и не им лично, - его отцом, но это было будто бы все равно, - глаза Оли. Ему все представлялось, что отец и дед Оли осуждены за воровство, которое совсем и не воровство даже, и их увезли в другой город в дом заключения, а Оля осталась одна с матерью, и все бы говорили о ней: "А-а, это вот какая!.." А между тем она совсем не "вот какая!" "А между тем, как бы она тогда стала жить?" - он даже прошептал это, а ему казалось, что только подумал.
Во сне он метался, иногда вскрикивал глухо, чем обеспокоил бабушку, в комнате которой спал. Та подошла к нему, пощупала его голову, нашла ее очень горячей и заботливо укутала его одеялом.
VIII
На другой день Юра знал уже, что ему надо было сказать Оле; он придумал даже речь к ней, горячую, но связную.
Был день, был ослепляющий свет, было жарко даже в тени высокого старого тополя, под которым стоял он и ждал, когда пройдет мимо Оля.
Он ждал ее теперь не как автор потерянного дневника, который пусть даже и брошен ею в печку, - все равно он ему больше не нужен; он ждал ее как поэт, написавший вполне удачное стихотворение, о котором даже отец его сказал: "Для мальчугана десяти лет это вполне прилично!" Так сказал отец, который говорил всегда, что в стихах он ровно ничего не понимает, и зачем их люди пишут, ему решительно неизвестно. После этих слов отца и после вчерашнего разговора его о суде над Щербиниными он чувствовал себя как будто гораздо более взрослым - пожалуй, тех же самых лет, что и Оля.
Он стоял под тополем долго, прислонясь к его шершавой коре и ломая на мелкие части сухую длинную былинку овсюга, сорванную под ним. Та речь, которую он приготовил, снова бурлила в его мозгу, то вырастая, то сжимаясь и становясь сильнее и выразительней.
Он ждал терпеливо и дождался. Ослепляющий свет стал совершенно нестерпимым для глаз, потому что в нем сверкнула вдруг Оля. Именно так и показалось Юре в первый момент, и только потом различил он ее белое, какого-то очень простого покроя, короткое платье и вырвавшиеся из него вверх - упругие, волнистые раззолоченные волосы, в стороны - загорелые голые до плеч руки, вниз - тоже голые и загорелые ноги, будто и не касавшиеся земли, а летевшие над нею.
Юра смотрел на нее со сладкой болью, разом забыв всю приготовленную речь. Она должна была непременно пройти в город по этой именно дороге, где он стоял. Обойти его она не могла бы, если бы и захотела обойти; уйти от нее он ни за что не хотел, хотя и мог бы еще уйти.
И когда она была уже в трех шагах, наплывая на него, как белое облако с раззолоченными краями и с двумя голубыми прозорами в небо, отчего сердце у него неправильно и сильно забилось, он по-взрослому снял картузик левой рукой и сказал не громко, однако и не застенчиво:
- Здравствуйте, Оля!
Он держал свой картузик не надевая, и Оля, поглядев на него вбок, вдруг улыбнулась неудержимо, видимо совсем не желая улыбаться, изо всех сил втягивая губы. Однако губы ее улыбались помимо ее приказа им, и улыбались голубые глаза, и сами собой, тоже вполне своевольно, остановились летучие голые ноги.
Был один момент, когда Юре показалось, что не только свою речь, а все решительно слова он забыл - стал немой и расплачется сейчас от стыда, если не бросится бежать. Но этот момент прошел, и Юра никуда не бросился, а совсем по-взрослому протянул Оле руку и поглядел на нее при этом серьезным взглядом тринадцатилетнего.
Оля не то чтобы пожала протянутую ей руку, но все-таки она шаловливо взяла ее крепко в запястье своей левой рукой, подтянула к себе, потом отбросила, нахмурилась лукаво и проговорила с растяжкой:
- Мы плыли по... по... по... по грязи!
То же самое она сказала и вчера, однако теперь это было дружелюбие, а не вражда, глаза ее продолжали сверкающе улыбаться, и, улыбаясь ее глазам, отозвался Юра:
- Мне этот мой дневник больше не нужен!.. Там ничего и не было такого... Конечно, его можно было бы давным-давно уж бросить в печку!
- А я его не бросила в печку! А что? не бросила! - вдруг вздумала поддразнить Юру Оля.
- Ну-у... тогда я могу вам его подарить на память! по-тринадцатилетнему сказал Юра.
- Ох, очень он мне нужен! Тоже дневник называется! Там и разобрать ничего нельзя! - покачала головой пренебрежительно Оля.
- Да-а, конечно! Это потому, что я ведь тогда не старался! - ничуть не обиделся Юра. - А вот зато вчера...
Тут он хотел было прочитать ей свое вчерашнее стихотворение, но вспомнил вдруг восемь досок, покраснел и замолчал.
Та речь, которую он придумал, именно и была об этих досках, и он хотел сказать Оле, что знает, как обвиняли ее отца и деда, и знает, за что она обиделась вчера, но это только недоразумение.
Юра покраснел густо от одной только мысли, что он придумал такую речь и готовился сказать ее Оле, которой это совсем не нужно!
- Что ты "зато вчера"? - полюбопытствовала Оля, видя, как он покраснел и смешался.
- Вчера...
Были мучительные моменты поисков нескольких нужных слов, и, наконец, нашел их Юра и сказал тринадцатилетним голосом:
- Вчера я хотел записаться в пионеры, только не знал, как это и у кого это можно записаться...
- То-оже пи-о-нер! - вся утонула вдруг в разлетевшемся кругом, как искры, но не обидном, а милом смехе Оля, и голову откинула назад, и показала весь свой круглый ласковый подбородок и нежную, тонкую кожу под ним, не поддававшуюся загару.
- А почему я не могу быть пионером? - встревожился Юра.
- А зачем же ты хотел записаться? Ведь ты не школьник, ты - дошкольник!
- Я хотел записаться, чтобы... когда ты понесешь знамя...
Тут Юра окончательно запнулся, но не докончил он потому, что Оля вдруг завертела его, обхватив голыми, золотистыми с чуть заметным пушком руками, отчего у Юры потемнело в глазах, и только через минуту прошептал он около ее губ:
- Дошкольник?.. А разве я не могу записаться в школу?.. Пойду и запишусь сам!
В город пошли они вместе, а не больше чем через час шившая на машинке около окна мать Юры почувствовала что-то красное перед глазами, хотя шила она из белого с крапинками ситца.
Она откинула голову и увидела тихо, на цыпочках входившего в комнату Юру с ярким пионерским галстуком на шее.
Мать даже потерла глаза сначала, ахнула потом. А Юра, светя и лучась радостью, заговорил поспешно, не давая ей ничего спросить:
- Мама! Ты знаешь, что значит вот этот короткий конец галстука? Это значит: пионер!.. А длинный конец - комсомолец!.. А узел значит связь их между собой и партией! А партия...
Он повернулся, указал на треугольник галстука пальцем и добавил:
- Вот это значит - партия... И, кроме того, я записался в первую ступень!..
1933 г.
ПРИМЕЧАНИЯ
Потерянный дневник. Впервые с подзаголовком "Рассказы о детях" напечатано в "Красной нови" № 2 за 1934 год. Вошло в сборник "Около моря". Печатается по собранию сочинений изд. "Художественная литература" (1955-1956 гг.), том третий.
Стр. 377. ...глаза сверкают, как у Галуба. - Имеется в виду герой неоконченной поэмы Пушкина "Тазит". Правильное написание его имени - Гасуб.
H.M.Любимов