Вволю наплакалась, и вроде отлегло от сердца. За сеновалом освежила снегом распухшее лицо, побродила по хутору, пока не остыла, и только тогда пошла в избу помогать женщинам готовить угощение. Но в голову все лезли тревожные мысли, теперь уже про другое: только бы с кумовьями чего не стряслось! Вдруг лошадь понесет, вывалит всех в канаву или немцы арестуют… Ее любовь к сыну, разгоравшаяся все сильней с каждым днем, была такой же неуемной, как и ненависть к матери. Едва увидела, что кумовья возвращаются, стрелой бросилась во двор, растолкав гостей, которые повалили из избы поздравлять маленького Лауринаса. Голодный ротик жадно сосал грудь, и тесная комнатка, в которой Аквиле укрылась от чужих взглядов со своим сокровищем, казалась ей просторней остального мира. И когда на крестинах, положив младенца спать, она села на почетное место матери, в красный угол, и все поздравляли ее, поднимая стаканы с пивом (правда, были и рюмочки мутной «немецкой» водки) за здоровье младенца, Аквиле хотелось побыстрей убежать от всего этого в свой укромный уголок.
А гостей и впрямь было много — Миколас Джюгас не ударил в грязь лицом. Пришли друзья, родные, соседи Джюгасов и Вайнорасов. В горнице яблоку негде упасть. На столах тоже богато, нищих всего прихода можно бы накормить да напоить. Слава господу, не опустели еще и хлева, и амбары, и кладовки — не успел подчистить немец. Одно вот странно — с хутора Вайнорасов никого нет… Катре Курилка заперла всех в баньке, сказал кто-то, поколебав праздничное настроение. Но стаканы и чарочки тут же выправили его. Соседи подталкивают кумовьев, чтобы сели поплотней, а то крестник будет редкозуб. Культя (под хмельком он становится ревнив) подозрительно поглядывает на жену. Над столами летят острые словечки, гремят раскаты хохота («Осторожнее, господин учитель, Путримас не любит помощников..» — «Да уж, наш Культя сотворит седьмого и без посторонней помощи…»). Какая-то чувствительная душа, усерднее других налегавшая на пиво, предлагает затянуть песню, но с ходу получает суровый отпор: «Сбесился! Траур же…» Все делают вид, что возмущены. Только хозяин снисходительно улыбается, покручивая встопорщенные усы. Песню? Что ж, песню так песню! Мертвому-то все равно, будешь ли ты здесь, в сей юдоли земной, плакать или петь. А если его душа видит нас оттуда, ей бы только радоваться, что мы не деремся, не сквернословим, а красивыми песнями тешим сердце. Так что промочим горло, чтоб звонче пелось, милости просим.
Звенят стаканы, бренчат ножи и вилки, булькает пиво, льющееся из пузатых кувшинов. Ясное дело, сейчас будет песня — у этих Джюгасов все шиворот-навыворот. Но нет, не поют — и без того вдоволь работы для языка. Снова рядышком человек с человеком, сосед с соседом; еще недавно только приподнимали друг перед другом шапку из-за заваленных сугробами изгородей; если и сходились, то лишь по делу, — уладишь его, и легче в доме, но не на душе. А потолковать есть о чем: такая зима! В одном Лауксодисе столько новостей, что в десяти газетах не пропечатаешь. Кто умер, кто родился, кто женился, у кого ночью из чулана сало унесли, кого немцы угнали с обозом… А перед Новым годом в поместье Гульбинасов въехал новый хозяин, какой-то Петер фон Дизе из-под Тильзита. Поместье, дескать, его собственность, поскольку некогда оно принадлежало Гурскене, первой жене Гульбинаса, которая по кровному родству приходится ему тетей, — фрау Гертруда фон Дизе. Да, когда-то она так называлась, эта фрау Дизе. Любила похвастаться своим прусским происхождением — мы, старики, это хорошо помним. Бедные Гульбинасы. Лучше им не возвращаться из этой Сибири, если они еще там живы.
— Куда уж… — Голова Миколаса Джюгаса свешивается на грудь.
— Верь ты ихним газетам.
— Нет дыма без огня…
— Не горюй, Миколас. Америка раздолбает германца, и тебе достанется поместье Гульбинасов.
— На что оно мне? Лучше выпей.
— Раздолбает… Пустые слова. Такая силища.
— Да Гитлер, считай, почти всю Украину загреб. Русские теперь без хлеба сидят. Немцы ломятся к Москве и Ленинграду.
— А Москву Гитлер таки не взял до зимы, как обещал.
— И не возьмет. Россия — ого! Земля без конца и края. Никто еще ее не осилил.
— Осилишь их! Русским-то и воевать не надо. Будь они похитрей, отступали бы да отступали. Немцы заблудились бы, как гусята в болоте, и сами окочурились.
— Они так и делают. А для верности в тылу партизаны помогают.
— Прикуси язык, отец.