Как там в боксе между раундами? Девчонки выходят полуголые? У меня несколько иначе. Сейчас выйдет мужчина, холеный, считающийся щеголем. Умный и образованный.
Мне стоило немалых усилий добиться того, чтобы допрашивать Годлицына и Софью Алексеевну первоначально самому. Обходиться без каких-либо свидетелей. Уверен: был бы здесь отец Иннокентий, так уже мог бы стать на сторону царевны.
Не буду лукавить: не столь важно мне что-то вызнать. И так все понятно и без допросов. И доказательную базу я бы подогнал, даже немного бы и приврал, если нужно.
Однако, я хотел бы договориться. Да, в этом случае я иду на некоторые конфликты со своей совестью. Но ещё больше конфликт был бы, если бы я не думал масштабами государства. Мне безразлична Софья, или Голицын, как люди. Они нужны, как политические деятели.
Я понимаю, что им во-многом замены нет. И нужно придумать, как использовать этого голубя с закрученным залихватски усами, и голубку, которая носит девичью косу, но при этом почти открыто блудит с женатым князем.
Поставить свою подпись на том, чтобы казнить Софью, а также всех её приспешников — много ума не надо. У меня более чем хватает свидетельств, что она виновна. Более того — она вдохновитель и организатор всего того, что произошло.
Полуживой, но между тем охотно рассказывающий все подробности Хованский сейчас под охраной. Там, дежурит Прохор и тот десяток, который он сам себе набрал. Они должны быть верны мне. Я и серебра не поскупился, чтобы тем самым выделить бойцов из общей массы. И пока жив Хованский я могу не только брать у него правдивые свидетельства, но и подмахнуть под печать князя какой интересный документ.
Василий Васильевич Голицын вошёл, высоко подняв свой необычайно мощный подбородок. Челюсть этого считавшегося красивым мужчины была и вправду выдающаяся. Не столь комичной и несуразной, как на картине. Наверное выделяющиеся скулы и волевой подбородок можно было сравнить с тем, как выглядел один актер австрийского происхождения, Арнольд Шварценеггер. Да, похоже было на то.
Одет Голицын был в красный камзол, скорее, по европейской моде. Тут и вышивка была немного золотом на манжетах, подоле; и на рукавах и груди виднелись серебряные нити. Такой камзол будет стоит очень дорого. Ну или почти камзол, так как был пошит таким образом, чтобы, вроде бы, и на русский фасон похоже, но при этом и европейскому отдавало дань.
Василий Голицын был брит, однако его залихватские усы были закручены по последней французской моде.
— Садись, Василий Васильевич! — сказал я, сам не вставая со своего места.
Голицын со злобой бросил на меня взгляд, но всё же присел на стул напротив.
— Что для тебя важнее: порочная, греховная связь твоя с царевной али держава Российская? — спросил я.
Голицын молчал.
— Имеешь ли ты разумение, что будет с тобой и с твоей семьёй? — спросил я, но, понимая, что ответа не последует, тут же и продолжил: — Тебя четвертуют, семью твою сошлют в Сибирь. Имущество твоё казне уйдёт.
— И не казне все мое уйдет, а Нарышкиным. А ты полагаешь, как бы было иначе? — заинтересовался Голицын.
— А я предлагаю тебе, князь, спасти Софью Алексеевну и свою семью, а с ними и себя.
Василий Васильевич поудобнее сел на стул, опёрся вытянутыми прямыми руками о стол. Стал рассматривать меня с особым интересом, будто бы нависая. Я чувствовал себя монитором, в который уставился любитель социальных сетей. Но тоже молчал. Делал невозмутимый вид. Только что и не хватало, чтобы рассматривал свой маникюр. Ну или его отсутствие.
— Ты не веришь моим словам и словам Софьи Алексеевны, что мы ни в чём не виновны? — спросил Голицын.
— Нет, в том веры нет. Я ведаю, что было! Читай! — сказал я и дал ему дюжину исписанных мелким почерком больших листов бумаги.
Василий Голицын принялся читать. И чем дальше читал, тем всё больше хмурился. А ещё казалось, что его усы зажили отдельной жизнью. Они как будто бы стали егозить да топорщиться.
— Хованский живой ли? — спросил Василий Васильевич Голицын. — Сказывали иное.
И был в его словах страх. Причём скрыть это ему не удалось, пусть он и попытался взять себя в руки и состроить безразличное выражение лица.
В тех бумагах, что сейчас читал Василий Васильевич Голицын, были главные обвинительные свидетельства. Наверное, больше, чем это предполагала Софья и самые приближённые к ней люди.
— Ты, полковник, говорил, что я могу спасти Софью Алексеевну и себя, и семью свою? И как же, — он ткнул пальцем в бумаги, — мне это сделать? Тута изложено на чертвертование.