А это значит, что я могу полностью доминировать в разговоре.
— Выбора у тебя, царевна, не так много. Во-первых, знай: жив Хованский и говорил многое… Да ты и сама можешь догадаться, сколько он ведает, — не желая упускать эффект растерянности царевны, я продолжал нагнетать: — Нарышкины, как те жеребцы, копытом бьют, желают четвертовать тебя принародно. Бояре так не желают… Мыслят, что станем тебе голову сечь. Но сколь же они далече ушли в желаниях своих от Нарышкиных?
— Так невиновна я ни в чём! — выпалила Софья Алексеевна.
Она то и дело сглатывала слюну, и глаза у неё стали шальными, как у того наркомана. Ну так разве же чревоугодник — это в какой-то мере не страдающий аддикцией? Даже мне было слышно, как урчит живот у Софьи Алексеевны.
— Снедать желаешь, царевна? — наверное, даже немного издевательски спрашивал я.
— Желаю! — повелительным тоном сказала Софья Алексеевна. — Повелеваю принесть!
— То быстро… то сейчас же… — встрепенулся и я, будто бы намереваясь давать указание принести еду. — Ты только во всём со мной согласись, а после и кренделей сахарных, и заморскую какаву запьёшь. И мяса сколь угодно, и расстегаи с рыбой… Всего вдоволь принесут.
— Да как смеешь ты, холоп! — взвилась Софья, привстала, даже и нависла над столом.
Серьги её плясали от резкого движения, взор метал молнии.
— Сядь! — взревел я. — По твоей милости кровь православная пролилась, да не каплей — бурными реками. Кабы не я, так и царская кровь пролилась бы. Что же это?
Я пододвинул бумагу со списками людей.
Вновь удалось мне царевну ошарашить. Она смотрела на меня удивлёнными глазами. Как если бы мышь продемонстрировала кунг-фу и надавала по носу коту. Медленно, внимательно глядя на меня, царевна протянула мягкую ручку и взяла бумаги.
Ей было достаточно лишь только взглянуть, что именно я предлагаю ей почитать, чтобы тут же отодвинуть списки подальше.
— То Хованский список составил — тех, кого следовало убить, — после некоторой паузы тихо, не переставая изучать меня, сказала Софья. — Я не ведаю, о сим.
— Хованский жив, царевна! — повторил я. — Не след лжу возводить. Жив и все сказал.
— Так где же он? — строго спросила царевна. — Покажи Тараруя!
Всё-таки Софья постаралась собраться с мыслями. Наверняка, она всё ещё думала о еде, хотя запахи уже постепенно рассеивались. Мысли её должны были наполнять и тревоги о том, почему я вообще имею право на неё кричать — и угрожать, а не угождать. Может быть, строила она теперь в уме планы, как пойдёт жаловаться боярам, что с ней неподобающим образом обращаются?
Ну так пусть пойдёт жаловаться! И тогда никакой сделки быть не может! Казнят Софью Алексеевну — и делу конец. Я же немного погорюю, что не все мои планы реализуются. Да и все… Помер «Максим» да и хрен с ним. Софья тут за Максима сойдет
— Если ты не являешь пред очи мои и бояр Хованского, а они не ведают, что он живой… — наконец-таки Софья догадалась, к чему я клоню. — Ты свою игру вести вздумал?
Впрочем, я только что хотел об этом ей сказать, рассчитывая на то, что она всё ещё недоумевает от происходящего. Но она проявляла немалую прыть в соображении.
— О чём же ты хочешь договориться со мной? — спросила тогда Софья Алексеевна.
А потом она вздрогнула от того, как резко я дважды хлопнул в ладоши.
Аннушка тут же принесла какао и сахарные крендельки.
— В твоём присутствии снедать не стану, — сглотнула слюну Софья, демонстративно отодвинув тарелку с крендельками. — Не гоже царевне с мужем за столом.
Я поднял бровь, но ничего не сказал.
«Так на это же и расчёт, царевна!» — вот что мог бы выкрикнуть я, но сдержался.
Ну, знамо дело, что царевна не будет, в присутствии какого-то холопа, как она, наверняка считает, пихать в себя сахарные крендельки. Она бы это сделала с превеликим удовольствием, но одна или же с Голицыным. Мало того, что я мужчина, а принятие пищи — это некий почти интимный ритуал. Так я же ещё и следователь, перед которым нужно держать фасон.
А теперь, когда уже под самым её носиком ароматы — глиняная кружка с какао, рядом душистые хлебные завитушки, посыпанные, казалось, небрежно порубленным тёмным сахаром…
— У меня есть вот это, — сказал я, придвинув Софье признательные показания Хованского, те самые, что недавно читал Василий Васильевич Голицын.
Софья Алексеевна, разве что иногда коротко косясь на душистые крендели, стала читать. По мере прочитанного, а читала царевна бегло, словно бы по диагонали, крендели и вовсе переставали волновать Софью Алексеевну. Наверное инстинкт самосохранения сильнее, чем тяга к чревоугодию. Ну да я еще не слышал, чтобы умирающий человек устрицами сердечный приступ заедал.