Решив наконец, что вино уже оказало свое действие, он обратился к офицерам со следующими словами:
- Вы заметили, господа, что на совет не явились польские полковники, хотя я всем послал вызов?
- Да вы, генерал, верно, знаете, что польские солдаты во время рыбной ловли нашли монастырское серебро и передрались из-за него с нашими солдатами. Человек двадцать зарублено насмерть.
- Знаю. Часть серебра, притом большую, я вырвал у них из рук. Оно тут, у меня, я вот раздумываю, что с ним делать.
- Полковники потому, наверно, и сердятся. Они говорят, что, раз поляки нашли серебро, оно принадлежит полякам.
- Вот так резон! - воскликнул Вжещович.
- А по-моему, есть в том резон, - вмешался в разговор Садовский, - и когда бы, граф, вы нашли серебро, думаю, тоже не сочли бы нужным делиться не то что с поляками, но даже со мною, хоть я и чех.
- Прежде всего я не разделяю ваших добрых чувств к врагам нашего короля, - мрачно отрезал Вжещович.
- Но по вашей милости мы принуждены разделять с вами стыд и позор, которые пали на нас оттого, что мы бессильны покорить эту крепость, куда вы изволили нас привести.
- Так вы, стало быть, потеряли уже всякую надежду?
- A y вас она еще осталась? Что ж, разделите ее с нами!
- Вы угадали, и знайте, что господа офицеры охотнее разделят со мною мою надежду, нежели с вами ваш страх.
- Уж не хотите ли вы сказать, что я трус?
- Я не смею думать, что храбрости у вас больше, нежели вы сами изволили выказать.
- Я же смею думать, что у вас ее меньше, нежели вы силитесь выказать.
- Ну а я, - прервал их Миллер, с неприязнью глядя на Вжещовича, вдохновителя неудачной осады, - решил отослать серебро в монастырь. Может, добром да лаской мы большего добьемся у этих упрямых монахов, нежели пулями да пушками. Пусть поймут, что мы хотим завладеть не их богатствами, а крепостью.
Офицеры с удивлением посмотрели на Миллера, - они никак не ждали от него такого великодушия.
- Лучше ничего не придумаешь! - сказал наконец Садовский. - Ведь мы тем самым заткнем рот польским полковникам, которые зарятся на это серебро. Само собою, и на монахов это сильно подействует.
- Сильней всего на них подействует смерть этого Кмицица, - возразил Вжещович. - Надеюсь, Куклиновский уже содрал с него шкуру.
- Думаю, что он уже мертв, - промолвил Миллер. - Но это имя снова напомнило мне о нашей невознаградимой потере. Взорвано самое крупное орудие во всей артиллерии его величества. Не скрою, господа, на него я возлагал все мои надежды. Брешь уже была пробита, тревога ширилась в крепости. Еще каких-нибудь два дня, и мы бы пошли на приступ. Теперь все рассыпалось прахом, пропали все труды, все усилия. Стену они починят за один день. А те орудия, которые у нас еще остались, не лучше крепостных, их легко разбить. Тяжелых взять неоткуда, их нет и у маршала Виттенберга. Господа! Чем больше я думаю о нашем поражении, тем ужаснее оно мне представляется! И подумать только, что нанес его нам один человек! Один дьявол! Один пес, черт бы его побрал!
В припадке бессильного и поэтому совершенно необузданного и дикого гнева Миллер ударил кулаком по столу.
Помолчав с минуту времени, он вскричал:
- А что скажет его величество, когда до него дойдет весть об этой потере?!
И еще через минуту:
- Что же делать? Не зубами же грызть эту скалу! Чтоб их громом убило, этих уговорщиков, что заставили меня осадить крепость!
С этими словами он в сердцах так хватил об пол хрустальную чашу, что хрусталь разбился в мелкие дребезги.
Офицеры молчали. Недостойное поведение генерала, которое больше приличествовало мужику, а не военачальнику, занимающему столь высокий пост, восстановило всех против него, офицеры совсем помрачнели.
- Давайте же советоваться, господа! - крикнул Миллер.
- Советоваться можно только спокойно, - возразил князь Гессенский.
Миллер засопел и в гневе раздул ноздри. Через некоторое время он успокоился, обвел глазами присутствующих, как бы вызывая их на откровенность, и сказал:
- Прошу прощения, господа, но нельзя удивляться моему гневу. Не стану вспоминать все города, которые я покорил, приняв начальство после Торстенсона, ибо не хочу я пред лицом нынешнего поражения хвастаться старыми успехами. Все, что творится у стен этой крепости, выше человеческого понимания. Но посоветоваться нам надо. За тем я вас и позвал. Давайте же обсудим дело, и что решим мы большинством голосов, то я и исполню.
- Генерал, скажите, о чем мы должны советоваться? - спросил князь Гессенский. - О том ли только, как покорить нам крепость, или о том, не лучше ли снять осаду?
Миллер не хотел ставить вопрос так недвусмысленно и, уж во всяком случае, не хотел первым произнести роковые слова, поэтому он сказал:
- Говорите, господа, откровенно все, что вы думаете. Все мы должны печься о благе и славе его величества.
Но никто из офицеров не хотел выступить первым с предложением снять осаду, поэтому снова воцарилось молчание.
- Полковник Садовский! - сказал через минуту Миллер голосом, которому он постарался придать ласковость и приятность. - Вы всегда более откровенны, нежели прочие, ибо ваша слава хранит вас от всяких подозрений...
- Я думаю, генерал, - ответил полковник, - что этот Кмициц был одним из величайших воителей нашего времени и что положение наше отчаянное.
- Ведь вы, сдается, полагали, что нам надо снять осаду?
- Позвольте, генерал, я был только за то, чтобы не начинать осады. А это совсем другое дело.
- Что же вы теперь советуете?
- Теперь я уступаю слово господину Вжещовичу.
Миллер грубо выругался.
- Господин Вейгард ответит за эту злополучную осаду! - сказал он.
- Не все мои советы были исполнены, - дерзко возразил Вжещович, - и я тоже смело могу снять с себя ответственность. Нашлись такие, которые отвергли их. Нашлись такие, которые, питая поистине странную и непостижимую приязнь к монахам, убеждали вас, генерал, отказаться от всех решительных средств. Я советовал повесить посланных к нам монахов и уверен, что, когда бы это было сделано, ксендзы в страхе открыли бы нам ворота этого курятника.
Вжещович обратил при этом взор на Садовского; но не успел тот возразить, как в разговор вмешался князь Гессенский.