— Не свисти, пан Михал! — сказал ему Заглоба.
— Мне все равно!
— Как же так? Никто из вас не подумает о каком-нибудь средстве к спасению? А ведь стоит из-за этого пошевелить мозгами! Неужели мы будем гнить в этом погребе, когда отчизне нужна каждая лишняя рука, когда один честный человек приходится на десять изменников?
— Отец прав! — сказал Ян Скшетуский.
— Ты один не одурел от горя… Как полагаешь, что с нами хочет сделать этот изменник? Ведь не казнит же он нас?
Володыевский вдруг разразился каким-то нервным смехом:
— А почему, интересно знать? Разве не при нем инквизиция? Разве не при нем меч? Вы, верно, не знаете Радзивилла!
— Что ты говоришь! Какое он имеет право?
— Надо мной — право гетмана, а над вами — право сильного.
— За которое ему придется отвечать!
— Перед кем? Перед шведским королем?
— Ну и утешил, нечего сказать!
— Я и не думаю вас утешать.
Они замолчали, и слышны были только шаги солдат за дверью подземелья.
— Нечего делать, — сказал Заглоба, — тут надо прибегнуть к фортелю.
Никто ему не ответил, а он спустя немного начал опять:
— Мне не верится, чтобы вас казнили. Если бы за каждое слово, сказанное сгоряча и по пьяному делу, рубили головы, то во всей Речи Посполитой не было бы ни одного шляхтича с головой. Это вздор!
— Лучший пример — вы и мы! — сказал Станислав Скшетуский.
— Все это произошло сгоряча, но я уверен, что князь одумается. Мы люди посторонние и ни в коем случае не подлежим его юрисдикции. Он должен считаться с общественным мнением и не может начинать с насилия, чтобы не возбудить против себя шляхты. Нас слишком много, чтобы можно было всем рубить головы. Над офицерами он имеет право, этого я отрицать не могу, но и то думаю, что ему придется иметь в виду и войско, ибо оно будет отстаивать своих… А где твой полк, пан Михал?
— В Упите.
— Скажи мне только, ты уверен в своих людях?
— Почем я знаю? Они меня любят, но знаю также, что надо мной гетман. Заглоба на минуту задумался.
— Напиши им приказ, чтобы они во всем слушались меня, если я появлюсь между ними.
— Да вы, ваць-пане, воображаете, что вы уже свободны.
— Это не помешает! Бывали мы и не в таких переделках, и то Бог спасал. Дайте приказ мне и обоим панам Скшетуским. Кому первому удастся удрать, тот сейчас же отправится за полком и придет на помощь остальным.
— Что вы за глупости говорите! Стоит ли попусту терять слова? Как же отсюда удрать? Да и на чем приказ писать? Есть у вас чернила и бумага? Вы голову потеряли.
— Несчастье прямо! — ответил Заглоба. — Дайте хоть свой перстень.
— Берите и оставьте меня в покое! — сказал пан Михал.
Заглоба взял перстень, надел его на мизинец и стал ходить по подземелью.
Тем временем огонь погас, и они очутились в совершенной темноте; лишь через решетку окна проглядывало звездное небо. Заглоба не отрывал глаз от этой решетки.
— Будь жив покойный Подбипента, — пробормотал он, — живо он выломал бы решетку, и через час мы были бы уже за Кейданами.
— А вы подсадите меня к окну? — спросил вдруг Ян Скшетуский.
Заглоба со Станиславом стали у стены, Ян взобрался к ним на плечи.
— Трещит! Ей-богу, трещит! — крикнул Заглоба.
— Что вы говорите, отец! — ответил Ян. — Я еще и не пробовал ломать.
— Влезайте вы вдвоем с братом, авось я вас как-нибудь удержу. Я всегда жалел, что Володыевский такой маленький, теперь жалею, отчего он еще не меньше, он бы мог проскользнуть как змея.
В эту минуту Ян соскочил с плеч.
— Шотландцы стоят с той стороны.
— Чтоб они превратились в соляные столбы, как Лотова жена! — пробормотал Заглоба. — Ну и темно здесь, хоть глаз выколи. Скоро, кажется, начнет светать. Нам, верно, принесут чего-нибудь закусить, ведь и у лютеран нет обычая морить узников голодом. А может быть, Бог даст, и гетман одумается. Часто случается, что ночью в человеке просыпается совесть, и черти начинают грешника беспокоить. Не может быть, чтобы из этого погреба был только один выход. Днем посмотрим. Сейчас у меня голова что-то тяжела, ничего не выдумаю, авось завтра Бог вразумит; а теперь, Панове, помолимся Богу и Пресвятой Деве, чтобы она приняла нас под свою защиту.
И узники громко стали читать молитвы; вскоре Володыевский и оба Скшетуские замолчали, и один Заглоба продолжал бормотать вполголоса.
— Наверняка будет так, что завтра нам скажут: или-или! — перейдете на сторону Радзивилла, и я вам все прощу! Посмотрим, кто кого проведет! Вы сажаете шляхту, невзирая на лета и заслуги, в тюрьму! Хорошо! Я пообещаю вам, чего хотите, но того, что сдержу из обещанного, вам и на починку сапог не хватит. Если вы отчизне изменяете, то честен тот, кто вам изменит. Должно быть, пришел последний час Речи Посполитой, если первые сановники соединяются с неприятелем. Этого еще на свете не бывало. Просто с ума сойти! Для таких предателей в аду, верно, еще и мук не придумали. Чего не хватало этому Радзивиллу? Мало для него делала его отчизна? А он, как Иуда, продал ее в самую тяжелую минуту, в годину трех войн. Справедлив гнев твой, Господи! Пошли им скорее наказание! Только бы мне вырваться на свободу, я тебе наготовлю столько партизан, мосци-гетман, что не обрадуешься! Узнаешь, каковы плоды измены! Ты будешь считать меня своим другом, но если у тебя нет лучших, то не ходи на медведя, коли тебе жизнь мила.