Его туфли на резиновых подошвах двинулись по коридору, потом остановились возле одной из камер. Молодой негр сидел на койке; на нём были серые бумажные штаны без пояса, рубаха защитного цвета, теннисные туфли без шнурков. Лицо было очень тёмное, очень гладкое. Руки лежали на коленях, как свернувшиеся во сне зверьки. Он неподвижно уставился в невидимую точку на противоположной стене.
Мистер Бадд тихонько постучал тростью по стальному пруту.
— Красавчик! — негромко позвал он скрипучим голосом. Парень посмотрел в его сторону. — Как себя чувствуешь?
— Нормально, — сказал тот.
— Хочешь поиграть? — спросил мистер Бадд.
Руки на коленях зашевелились. Одна вытянулась и взяла лежавшую рядом гитару. Он запел под музыку тихо, гортанно:
Пока он играл, глаза его были устремлены всё в ту же невидимую точку на стене. И когда он перестал петь, взгляд его не переместился.
— Спасибо, Красавчик, — сказал мистер Бадд. — Эти вот джентльмены, они тебе тоже благодарны.
— Я вам очень благодарен, — сказал Яша Джонс.
Негр повернул к Яше Джонсу лицо и стал внимательно его разглядывать.
— Спасибо вам, — сказал он.
Взгляд его снова упёрся в точку на стене.
Мистер Бадд внимательно осмотрел камеру, а потом сказал:
— Послушай, Красавчик! (Тот повернул к нему голову.) Ты, Красавчик, сдюжишь, — сказал он своим скрипучим голосом и двинулся дальше по коридору; резиновые подошвы бесшумно переступали по цементному полу.
— По-вашему, он сдюжит? — спросил его Бред. — Думаете, помолится?
— Думаю, что встанет и пойдёт, — сказал мистер Бадд. — В положенный час. Встанет и пойдёт по этому коридору. Как мужчина.
Они стояли перед дверью.
— Многим из них удаётся сдюжить? — спросил Яша Джонс.
— Вы даже удивитесь, как много тех, кому это удаётся. Стоит им только уразуметь, что это их единственный и последний шанс быть мужчиной. Я им говорю: «Это ваш последний шанс. Это ваша работа, и никто её за вас не сделает». Я им говорю: «Может, вы ни одного дня в жизни честно не поработали, но от этой работы вам не уклониться». Я им говорю: «Я на вас ставлю». Нет, вы даже удивитесь. — Он помолчал.
— Мистер Бадд, — сказал Яша Джонс.
— А?
— Почему вы зовёте его Красавчиком? Того парня.
— А это его имя. Мать ему такое дала. Под этим именем его и судили. И доктор напишет его на бумагах, когда вытащат жареное мясо. Красавчик Раунтри. — Мистер Бадд оглянулся на коридор. — Поглядите. Вон идёт священник. Брат Пинкни. Негритянский священник. Может, сегодня он его расколет.
А потом, когда подошёл надзиратель, чтобы отпереть дверь, он сказал: «Вот и Суки» — и шагнул в комнату.
Мистер Бадд нагнулся и похлопал стул по спинке.
— Вот она тут ждёт, широко распахнув объятия. Ждёт и готова принять любого, кто бы ни пришёл! Приветит всех без разбору. Укатает насмерть. Девка в самом соку. Так тряхнёт, как тебе ещё никогда не доводилось. Один раунд с Суки — и другой встряски уже не захочешь.
Мистер Бадд легко повернулся на резиновых подошвах и присел в кресло.
— Входишь отсюда, — показал он, мотнув головой в сторону притворённой двери. — Садишься. Покойно откидываешься назад. — Он откинулся назад. — Кладёшь руки на подлокотники. — Он изобразил, как это делается, положив локти на ремни. — Ноги ставишь прямо. — Он поставил ноги рядышком на пол. Там были электроды. — Голову держишь неподвижно, и на тебя накидывают чёрный колпак. Я их заказываю швейной мастерской нарочно для этого дела. — Он поправил воображаемый колпак. — Сверху надвигают большой кожаный шлем, где проходит ток, — и готово, в путь-дорогу. Суки уже истомилась. Так и брызжет соком, стонет от нетерпения.
Он посидел, забывшись, словно кругом никого не было, посмотрел вниз на своё тело в кресле. Потом поднял голову, и его бледно-серые глаза поглядели на них с холодным вызовом.
— А вы знаете, кто я? — спросил он.
Они молчали.
— Я — палач этого штата. Тот, кто включает ток.
Он поднял с подлокотника правую руку, она лежала на ремнях. Он стал разглядывать свою ладонь, словно она неожиданно его чем-то заинтересовала. Потом поднял её, чтобы и другие могли получше её разглядеть.
— Вот она включала рубильник. Столько раз, что и счёт уже потеряла. — Интерес к руке пропал, он снова перевёл взгляд на спутников. — Двадцать пять долларов зараз, — сказал он. — Та же цена, что и до войны, несмотря на инфляцию и прочее. Эх, — вздохнул он, — раньше на двадцать пять долларов можно было что-то купить. Устроить вечеринку, заарканить девушку. Чёрт возьми! — засмеялся он. — Да за двадцать пять долларов можно было заарканить хоть полдюжины! До инфляции. — Он посидел ещё на стуле, потом резко встал и наклонился к Бреду. — А ну-ка сядьте сюда, — приказал он.
Бред посмотрел на это кирпично-красное лицо, на эти льдисто-серые глаза, глядевшие на него с внезапным вызовом, потом перевёл взгляд вниз, на прозаическое, сальное, пропитанное потом сиденье из дерева, кожи и металла, стоявшее в маленькой, унылой в своей чистоте комнате. Он представил себе: вот ты входишь в эту дверцу и не можешь поверить, что это — всё, что эта обыденность, унылая обыденность допотопного зубоврачебного кресла, которому место только в лавке старьёвщика, это — всё. Он представил себе, как в ту минуту тебя захлёстывает ощущение утраты, непоправимого унижения. Неужели это — всё? Неужели вся наша жизнь и смерть так нелепы?
Он сел на стул.
И тут он вдруг вспомнил унылую, нелепую контору, похожую на контору беглого, вылетевшего в трубу торговца недвижимостью, где он когда-то завербовался в Испанию.
Мистер Бадд склонился над ним.
— Послушайте, — произнёс он своим скрипучим шёпотом.
— Что? — спросил Бред.
— Вспомните, что вы сделали в жизни самого плохого, — прошептал тот и, заглянув Бреду в лицо, разразился раскатистым хохотом.
Когда мистер Бадд отсмеялся, он хлопнул Бреда по плечу и обернулся к Яше Джонсу.
— Это я так шучу, — сказал он. — Люблю сыграть с людьми такую шутку. Господи, видели бы вы, какие у них бывают лица! Как-то раз один даже описался на стуле, ей-Богу!
Он обернулся к Бреду, который уже стоял, глядя на стул, и снова по-братски похлопал его по плечу.
— Шут вас возьми, — сказал он, — вы-то не описались.
— Мистер Бадд, — сказал Яша Джонс. — Я бы тоже хотел посидеть в этом кресле.
— Пожалуйста. Суки, она любит всех без разбору. Она вас дожидается.
Яша Джонс сел, устроился поудобнее.
— Я бы избавил вас от необходимости меня стричь, — сказал он и улыбнулся, улыбнулся простодушно, без всякого ехидства.
— Угу, — кивнул мистер Бадд, глядя на его лысину.
Яша Джонс продолжал ему улыбаться.
— А мне вы не зададите вашего вопроса?
Бред, не сводя глаз с узкого загорелого лица, которое улыбалось под тенью тяжёлого колпака из кожи и металла, думал о том, какой самый дурной поступок мог бы совершить этот человек. Он знал, почему об этом раздумывает, — ведь когда он сам там сидел и услышал этот вопрос, он не мог ничего придумать, ровным счётом ничего. Он не описался. Но придумать ничего не мог.