Бред поглядел на Ривер-стрит, где сгущались сумерки, и закурил сигарету. Ему хотелось, чтобы жалость, одолевавшая его, как тошнота, поскорее прошла.
Он не знал, что, если заглянуть в будущее, жалость его покажется совершенно неуместной. Не мог предвидеть, что через несколько лет прочтёт на театральной странице газеты большую статью о новом комическом актёре, который пользуется огромным успехом на Бродвее. Этот актёр, «пользуясь своей толщиной и неуклюжестью, необычайно талантливо выражает мужество и разбитые надежды, царящие повсюду вокруг нас». И, по словам знаменитого критика, он «выработал в себе душераздирающую, возвышающую душу гармонию смеха и слёз».
Не имея возможности это предугадать, Бредуэлл Толливер ещё разок заглянул в пустое, ярко освещённое кафе «Вовек не пожалеешь», двинулся к старому пароходному причалу, отцепил свою лодку, запустил подвесной мотор и поехал вниз по реке.
Он больше не думал об Абботе Спригге. Он думал о Бредуэлле Толливере.
Он думал о том, как Бредуэлл Толливер подвёз Леонтину Партл к дому её мерзкой подружки-разводки, которая раньше жила в Чикаго, а теперь носила чёрные кружевные чулки и размахивала отвратительным длиннющим мундштуком с фальшивыми камнями, и о том, что он больше никогда не увидит Леонтину Партл.
Стояла звёздная, но безлунная ночь. Берега были тёмные, и вода возле них чернела, но течение посредине реки, казалось, вбирало, а потом отдавало весь оставшийся свет, напоминая блестящее во тьме лезвие. Бред оглянулся и справа через плечо увидел редкие городские огни, а над ними на холме — чёрную массу и прожекторы тюрьмы.
Он отвернулся и стал глядеть вниз по течению реки. Влево можно было разглядеть ещё более густую черноту — там тянулись болотные заросли. Чуть дальше он заметил сияние. Оно, казалось, висело над темнотой леса. Он повёл лодку в ту сторону, медленно подъехал и, тихо покачиваясь, остановился невдалеке.
— Эй! — позвал он. — Лупоглазый!
— Это ты, Бред? — Голос донёсся из тени, сбоку от огня.
— Я.
— Иди сюда, — хрипло и невнятно пробурчали в ответ.
Бред подплыл к плавучему домику, привязал лодку, перелез на палубу. Над огнём самодельной жаровни, — старым тазом с продырявленным дном, поставленным на кирпичи, — на корточках сидела женщина. Она осторожно встряхивала над пламенем сковороду. Жир шипел и потрескивал. Позади неё Бред обнаружил и Лупоглазого — тень, присевшую в тени домика.
— Привет, — сказал Бред тени, которая была Лупоглазым. Потом обернулся к женщине. — Вкусно пахнет.
— Зубатка, — сказала она. — Днём поймал.
— Неужто поскорей не можешь поджарить? — спросил Лупоглазый.
— Да почти что готово.
— Садись поешь, — предложил Лупоглазый.
— Сяду, — сказал Бред и на корточках прислонился к стенке, — но я уже поел.
Женщина положила пласт зубатки на большую жестяную тарелку, полила сверху жиром, подложила туда же кукурузную лепёшку и железную вилку и подала Лупоглазому.
— Поставь, — приказал он, достал из-за спины кувшин и повернулся к Бреду. — Может, ты и поел, да ещё не выпил, если на ногах стоишь. Бери.
Он передал ему кувшин.
— Ничего не имею против, — сказал Бред.
Взял кувшин, продел большой палец в ручку, прокатил посудину по согнутому локтю, медленно поднял локоть и выпил. Напиток меньше напоминал по вкусу горящую нефть, чем он предполагал.
— Ничего себе, — сказал Бред и передал кувшин Лупоглазому, который, выпив и отрыгнув, сказал:
— От него волос растёт.
Он поставил кувшин рядом, взял жестяную тарелку, вытащил из кармана складной нож, щелчком выпустил лезвие и кончиком разделал кусок зубатки. Пренебрегая вилкой, он ловко насадил кусок на остриё ножа и отправил в рот. Лепёшку раскрошил в жире и уже оттуда куски доставал вилкой.
Женщина принесла и поставила возле него жестяную кружку с кофе. Бред от кофе отказался. Женщина снова присела у жаровни. Бред прихлопнул комара.
— Подкинь в огонь, — распорядился Лупоглазый.
Женщина принялась подкладывать сырые дрова. Пламя немного прибило. В неподвижном воздухе дым стоял облаком, лениво завиваясь в последних проблесках света. А с болота доносился стрёкот и звон миллиардов жителей тьмы.
Женщина, присев возле огня, открыла консервную банку. Выждав, когда Лупоглазый доест рыбу, отнесла банку Лупоглазому и забрала пустую тарелку. Лупоглазый отёр нож о штаны, воткнул его в половинку персика и поднёс ко рту. Потом выпил сок.
Женщина снова присела к огню и стала молча, равнодушно есть сама.
— Как поживает маленький? — спросил её Бред.
Она, казалось, не слышала и продолжала медленно, но часто двигать челюстями, уставившись в жаровню.
Минуту спустя Лупоглазый ответил:
— Не прижился он.
Он сменил нож на железную вилку. Сунул половину персика в рот. Женщина глядела на них поверх дымящегося огня,
— Если бы он протянул лето, — сказала она, — может, и выжил бы. Но у него понос начался. — Взгляд её снова был устремлён на огонь.
— Тут ещё кусок персика и немного сока, — сказал Лупоглазый. — На, бери.
— Уже наелась, — сказала женщина. — Спасибочки.
Из тёмных болот доносились стрёкот и звон. То и дело там, в темноте, утробно, гулко квакала большая лягушка, а потом клацала, словно что-то перемалывала дёснами, как далёкий океан перемалывает гальку. Лупоглазый передал Бреду кувшин. Потом и сам как следует глотнул.
— Волос от него растёт, — сказал он и рыгнул.
Все трое молчали, а какое-то время спустя Лупоглазый снова передал Бреду кувшин. Женщина встала и, тихо переступая босыми ногами, подошла к борту, перегнулась и стала мыть в реке жестяные тарелки, чашки и сковороду. Потом сказала, что, пожалуй, приляжет. Лупоглазый распорядился, чтобы она поправила огонь. Сделав это, она проскользнула мимо них в темноту, бесшумная, как вьющийся дым.
К полуночи кувшин, когда его встряхивали, стал издавать полый звук. Лупоглазый сполз пониже по стенке, о которую опирался. Он держал в правой руке нож, время от времени нажимал кнопку и смотрел, как выскакивает лезвие, ловя на нём отблески огня. Теперь уже подкидывал дрова в огонь Бред.
Присаживаясь в очередной раз на корточки к стене, он сказал:
— Я тут читал насчёт процесса. Протокол, который в суде вели.
Ему показалось, что Лупоглазый не слышит. Но тот снова, щёлкнув кнопкой, поглядел при свете разгоревшегося в жаровне огня на лезвие и сказал:
— Он с ней баловался под кустами.
— Так и говорили на суде, — сухо заметил Бред.
— Под теми большими, с цветками.
— Гортензии. Поздняя осень была, а они всё цвели.
Лупоглазый снова передал ему кувшин. Бред выпил, потом отхлебнул Лупоглазый. Поставил кувшин рядом и стал смотреть на дымный огонь. В руках он держал нож; время от времени нажимал кнопку, и лезвие выскакивало наружу. Но Лупоглазый уставился на огонь и на лезвие не глядел.
Не поворачиваясь и произнося слова ещё более хрипло и невнятно, он сказал:
— Музыка ночью будто на месте застряла, завела одно и то же, как дура. Ты с твоей бабой уже смылся, уволок её. А парень, которого кокнули, — как там его?
— Альфред Татл. Его прозвали Тат.
— Тат, — пробормотал Лупоглазый себе под нос и как будто ещё ниже сполз по стенке, глядя в огонь жаровни. — Музыка, — сказал он опять, — она всё одно шпарит, а парень уже с ней не крутится, с твоей сестрой. Оба стоят. Потом он вдруг как застонет — заболело у него, что ли. Он её держит, но не тискает. Вид у него, будто сейчас с катушек долой.
Он снова помолчал и сполз ещё ниже, всё так же глядя в огонь.
— Ну? — тихо подстегнул его Бред.
— Он её не тискал, — еле слышно выговаривая слова, повторил Лупоглазый, — чего не было, того не было. Вроде взял за руку у плеча и вроде как хочет за руку поднять. Как чайную чашку за ручку, да так аккуратно держит — аж бы не пролить. А у неё ноги до пола не дотягиваются. И вот таким манером ведёт он её к двери. А она будто плывёт, плывёт у него в руках. И повёл он её туда, к кустам, я-то уже знал, что он над ней сделает. Видел, что нет у него терпёжу. Ну а она, она — ни гу-гу. А тогда… тогда…