Голос его замер. Он закрыл глаза и погрузился в себя.
— Ну? — прошептал Бред. — Ну? — Он чувствовал, как что-то давит ему на грудь.
Лупоглазый очнулся.
— Ну а я пополз по полу и слышу их. Хвастать не буду — один шорох да вздохи, ни он, ни она ни гу-гу. А видать я их так и не видал. А раз не видал, чего зря говорить…
Бред встал на колени, схватил его за плечи и потряс.
— Слушай-ка, слушай-ка, ведь ты же поклялся в суде, будто был пьян и спал мертвецким сном! Клялся, что ничего не видел!
Лупоглазый повернул к нему голову. Огонь озарил его потное лицо, отбрасывая на него красные блики. Потом широкая лягушачья пасть без подбородка над торчащим кадыком скривилась в хитрую ухмылку, и выпученный глаз прищурился.
— Так ведь то в суде…
И снова ушёл в себя.
— Так ты не спал? — тряс его, спрашивал Бред.
Лупоглазый медленно повернулся к нему.
— А то, — сказал он. — Лежал. Будто сплю. Зажмурился и поглядывал. Ага.
Он помолчал, переведя взгляд на пламя в жаровне, потом заговорил снова — речь его теперь была ещё невнятнее, ещё безразличнее:
— Видал, как вы там танцуете. Видал, как скакали, крутили задами. И как та рыжая трясла и виляла задом. Зад у ней был что надо. — Он помолчал, потом забормотал снова: — Видал, как ты с ней возле меня крутишься. И что ты в темноте себе позволяешь. С ней то есть балуешься. Она вырывается, а ты хвать её за мягкое место. Ага!
Он совсем сполз вниз. Бред потряс его за плечо.
Лупоглазый шевельнулся, открыл глаз.
— Ага. Как ты с ней балуешься. Раз вы встали совсем со мной рядом, когда музыка замолчала, и она прямо тут дышит…
Он больше не смотрел на Бреда.
— Ну да, и как ты её утаскивал, видел. Понятно, чего тебе было надо. Она-то кобенится, назад тянет. А ты, видно, совсем закинулся, гори всё огнём. Она ещё и босая. Видел я — она босая, а ты её тащишь. Потом уволок. — Помолчав, он опять заговорил: — А тот парень, которого кокнули. Он с твоей сестрёнкой был. Я подполз и всё слышал, да леший с ними, мне-то что до неё? Ни зада у ней, ни длинных этих ног. А ведь как на эти её ноги поглядишь, тебя во как разбирает. Прямо терпёжу нет.
Он глядел на опадающее пламя.
— Ноги у ней длинные были, ну точь-в-точь молодые деревца, — произнёс он, и голос его стих.
— Проснись, чёртов сын! — Бред нагнулся над ним и стал его трясти.
— Ага, — медленно заворочал тот языком, — я-то пополз по полу и в дом. Сапоги скинул, поставил у пианины. Темно было на лестнице, а шуметь не хотел…
— Ты?.. — уставился на него Бред. Он облизнул губы и начал снова: — Ты… ты поднялся наверх?
— Как на них поглядишь, так тебя и разбирает, — бормотал Лупоглазый. Потом чуть опомнился и посмотрел Бреду прямо в глаза. — Что, не так?
Бред отвернулся и стал смотреть на тёмную реку.
— Прошёл переднюю. Темно, хоть глаз выколи. Я-то не знал, где дверь, но иду на ощупь. Шуметь не хотел. Не из тех я, кто шум поднимает. Думаю: вот подойду к двери и открою. Подхожу. Открываю.
— Будь ты проклят! — метнулся к нему Бред, схватил за грудки и затряс. — Ты открыл дверь?
Лицо Лупоглазого было ещё более тупым и безразличным, чем прежде, большой глаз остекленел и смотрел на него снизу.
— Разбирают они мужика…
— Ты… — снова начал Бред.
Но лицо вдруг пропало. Голос шёл откуда-то из глубины.
— Отворил я дверь, — произнёс этот голос, — а там малость разглядеть можно. Из окна свет. Лежит она на спине, поперёк простыня перекинутая. А ты… ты лежишь у ней на руке, боком к ней притулился. Рука твоя ей на живот положена поверх простыни. И ничего ты не чуешь, пьяный в стельку. Пыхтишь — рот раскрыл. А я стою. Сам не пойму, как сюда попал. Смотрю — в руке у меня нож. И лезвие на свету блестит. А чего я тогда хотел сделать — не пойму. Как найдёт такое на человека — сам не знает, что может натворить. Эти ноги её длинные, разбирает меня от них, незнамо как… Стою, и похоже — вот сейчас войду. Могу даже зарезать. Или же заколоть. Тебя, это, зарезать. А не то заколоть.
Бред вскарабкался на ноги и потный стоял в тени плавучей хижины. Он прислушивался к дыханию человека в темноте. Тело Лупоглазого сползло так низко, что теперь он упирался головой в доски. Бред нагнулся.
— И почему этого не сделал? — шёпотом спросил он.
Он потряс его, и вылупленный глаз, как глаз лягушки, воззрился на него, тускло поблёскивая из полутьмы.
— Почему не сделал? — повторил Бред.
— Ну… — с трудом выговорил тот. — Ну… Должно, луна из-за облака вышла. В комнате светло стало. Свет на лицо ей упал. Похоже было, что вот войду я, а вошёл свет, и что ж я вижу: глаза у ней открыты, а из них слёзы текут. И тут понял я, что не войду.
Голос стих. Лупоглазый уронил голову на помост. Глаз, похожий на глаз лягушки, закрылся. Но невнятный, словно из-под воды, грустный голос зазвучал снова.
— Не-а, — произнёс он, — не-a, войти я так и не вошёл.
Бред стоял, обливаясь потом. Потом голос произнёс ещё глуше и печальней:
— А если бы вошёл… мог бы… мог бы и зарезать…
Голос замер.
— Чёрт бы тебя побрал! — воскликнул Бред. — Вот и зря не вошёл!
Он проглотил комок в горле и овладел собой.
— Господи, какая жалость, — сказал он свистящим шёпотом, — какая жалость, что ты не проткнул меня насквозь!
Ответа не последовало. Дыхание человека там, внизу, стало тяжёлым, пыхтящим, как хлюпанье болотной жижи. Бред поднял голову и посмотрел на лес. Он услышал стрёкот и треск мошкары, которая наполняла весь тёмный болотный мир.
Он поднял глаза к небу. Медведица уже завалилась за чащу болотных зарослей. Вега — дальше к западу и северо-западу — высоко и ярко сияла. Но жужжание и беспощадный скрежет, раздававшийся из болотной тьмы, казалось, поднимались до самых звёзд.
Бред стоял, обливаясь потом, — он вдруг вспомнил события той ночи, которые никогда за все эти годы не мог толком припомнить. Теперь они стояли у него перед глазами.
Женщина вышла из тёмной лачуги. Посмотрела на лежавшего человека, спросила:
— Насосался?
Бред кивнул.
— Не доволоку я его, — сказала она. — Когда он упьётся до того как завалится домой, я его тут так и бросаю. Подкидываю дровец от мошек. И всё.
— Я помогу его внести, — сказал Бред.
Они с трудом затащили тело в лачугу и свалили на кровать. Бред стоял в глухой темноте дома, вдыхал зловонный воздух и думал, что сейчас потеряет сознание. Но пересилил себя.
— Пожалуй, я двинусь, — сказал он.
— Нет, с рекой вам такому не сладить.
Он старался унять дурноту.
— Лягте там, на койке, — предложила она.
— Спасибо, большое спасибо, но лучше я посижу на воздухе.
Он нащупал дверь, вышел, присел возле дощатой стены. Женщина стояла в тёмном пролёте двери и смотрела на него сверху. Он чувствовал это, не поворачивая головы.
— Одному она тебя учит, — сказала она.
— Чему? — спросил он, так и не повернув головы.
— Что мир кругом прямо вспух от беды. Вздулся, как кровавый пузырь. Жизнь — она и есть одно дерьмо, кроме беды, ничего от неё не дождёшься.
Она ушла к себе в лачугу. Он и это понял не поворачивая головы. Посмотрел на звёзды, вспоминая, как называются те, которые знал. Но стрёкот, жужжание и зудящий звон из тёмного болота звучали у него в черепе.
Поэтому немного погодя он потянулся за кувшином.
Глава двадцать девятая
Когда на следующий день Бред привёл лодку в затон, уже смеркалось. Он поставил её на прикол и двинулся вверх по старому каменному скату. Какой-то человек в белом костюме, резко выделявшемся на фоне ветхих неосвещённых зданий Ривер-стрит, стоял наверху и глядел на запад, на реку, где в небе таял последний багрянец.