К реке надо было идти мимо конюшни — не заводской, а той, в которой стояли езжалые лошади. Когда мы проходили мимо, я с удивлением увидал, что кому-то запрягают линейку: ни матушка, ни отец никуда не собирались — кто же это едет?
— Это кому? — спросил я Ермила.
— Нянюшке-с, — отвечал он. — В Прудки ее, кажется, посылает барыня.
В Прудки? Зачем? Что это такое? Я помню, обстоятельство это меня сильно заинтересовало, так сильно; что я чуть не вернулся домой узнать, зачем она едет в Прудки? Но Степан совершенно резонно заметил, что никакой удачи не будет в охоте, если с дороги воротиться, и мы пошли с ним дальше. Но я все никак не мог успокоиться, любопытство меня дразнило, а загадочные события, совершающиеся в Прудках, все еще не совсем мне известные и как следует понятные, невольно наводили на мысль и как бы указывали на свою связь с предстоящей экспедицией туда няньки...
Степан, к удивлению моему, сам и совершенно неожиданно начал:
— Барышня-мадама-то плоха уж очень стала... — сказал он, далеко закидывая от себя удочку.
Я посмотрел на него с удивлением и проговорил:
— А что? Разве присылали? Был оттуда кто?
— Михей-садовник... мальчишку-то своего он отдал там ей... Утром сегодня приходил, маменьке с папенькой рассказывал. Совсем стала плоха...
— Да что у нее?
— Известно — чахотка...
— Вот несчастная-то! Жалко ее...
— Как же не жалко! Известно — жалко! Если бы не она, так еще не то дяденька-то в Прудках-то понаделал бы!
— Для чего же она к себе этого Михеева внучка взяла, ведь она больна?
— Ну, такое, стало быть, ее мечтание: все покойников — Дмитрия с Василием — забыть не может, что они через нее от дяденьки пострадали.
— Да ведь она же тут ни при чем?
— Известно, ни при чем. Когда их наказывали, она слышала, как дяденька велели запороть их Максиму Ефимову... на коленях умоляла со слезами, а потом, когда дяденька сами туда пошли, она перед образом упала, молилась...
Эти подробности на меня подавляюще действовали, безвыходность, немощность какая-то сказывалась в них, и в то же время они и будили меня, хватали за сердце, и я не знаю, на что бы только я не решился, чего бы я не сказал тогда в глаза и дяде и всем, кто спокойно выслушивал это и умывал при этом руки... Я задумывался, уставившись куда-нибудь в одну точку, и у меня целые живые картины выступали перед глазами — яснее куда, чем во сне...
А Степан продолжал:
— Маменька-то сжалилась над ней... Самим-от, известно, неловко к ней ехать, к барышне-мадаме-то, потому, что же она? все-таки не равная какая: наложница дяденькина.
— Как, что?
Степан объяснил мне новое слово, которого я до того времени еще не слыхал.
Я молчал, а Степан, словно нарочно, словно решив почему-то и для чего-то посвятить меня во всю эту историю, продолжал:
— Вот они (то есть матушка), подумав да пообсудив с папенькой, и решили послать к ней нянюшку Дарью Афанасьевну — может, нужно что ей или какое у нее желание есть...
С этого ужения я пришел и возбужденный, и убитый, и страстно в то же время ожидающий и желающий узнать о последствиях нянькиной поездки в Прудки. Няньки еще не было, она не возвращалась еще. В саду я встретил только матушку: отца не было — он был где-нибудь в поле, вероятно. Сестра Соня бегала с мячиком, а матушка ходила, о чем-то рассуждая с Анной Карловной.
— Ну что, наловил сегодня много? — спросила меня матушка, когда я подошел к ней.
Я небрежно отвечал ей и спросил ее:
— А куда это нянька уехала? Мы видели, она мимо нас по дороге проехала.
Матушка пристально взглянула на меня и сказала совершенно спокойным голосом:
— В Прудки.
— Зачем?
— К больной одной.
— Кто такая?
— Там, ты не знаешь... — И добавила: — Ну иди, вон, бегай с Соней. Я хотел сказать ей тут же, сейчас же, что я все знаю, что я уже давно все знаю, но удержался, кажется, единственно потому, чтобы не сказать, от кого я это все знаю, чтобы не, стали потом выговаривать за меня Степану и чтобы я не, лишился через то свободного общения с человеком, от которого я мог и на будущее время все знать... Я промолчал, хотя и не пошел бегать с сестрой и играть в мяч.
— Я устал, — сказал я.
К вечеру нянька приехала, вернулась из Прудков. Мы сидели все на террасе, то есть опять-таки: матушка, гувернантка и мы — отца не было при этом. Нянька взошла и с постной миной, как и следует, приличествует важности возложенного на нее поручения, поглядывая на нас с сестрой, как бы указывая на неудобство для ее рапорта нашего здесь присутствия, остановилась и молчала.