— И вы смотрите, пожалуйста, не болтайте об этом «ей». Анна Карловна, пожалуйста, чтобы они не рассказали «ей» об этом, а то пускать вас не будут, — сказал отец.
«Значит, пускать нас к ней будут», — про себя подумал я, услыхав это ограничение, под которым нам дозволялось, таким образом, заходить к «ней»...
Но в этот вечер уже ни я и никто, даже матушка, к ней не ходили. Приходила оттуда, от нее, зачем-то к матушке Матреша-горничная, но матушка сказала ей, чтобы «она» ни о чем не беспокоилась и не думала, а спала бы себе — это важнее всего, и приказала Матреше, когда ей надо что или она ее пошлет за чем-нибудь вниз, одну не оставлять, а посылать пока туда какую-нибудь девочку...
Усталый от всех впечатлений дня, я тоже эту ночь заснул как убитый — почему-то радостный, довольный...
XVI
Было, должно быть, очень еще рано утром, когда я проснулся вдруг. Шел дождик; мокрые листья и ветки лип, росших у нас перед самым домом, бились по ветру и трепались по оконным стеклам. В комнате был тот скучный, серенький свет, который бывает ранним дождливым утром. Все еще тихо было; все, по-видимому, еще спали в доме. Вдруг я заметил, что дверь в соседнюю комнату, где спала сестра с нянькой нашей, отворена, и смятая кровать няньки, которая стояла у противоположной с дверью стенки, пуста, и няньки нет в комнате. Я потихоньку, осторожно спустил ноги на пол, встал и на цыпочках подошел к двери, заглянул в комнату — няньки не было. Куда она девалась? Я возвратился к своей кровати, постоял, подошел к окну, посмотрел на деревья в саду — все мокрые от дождя, — на песчаные дорожки, на которых образовались дождевые лужи с пузырями, и только что хотел было опять ложиться еще спать, как мне показалось, что в смежной с моею другой комнате, в которой была лестница наверх, в мезонин, скрипнула деревянная ступенька на лестнице. Я стал прислушиваться — тихо все. Я подошел к этой другой в моей комнате двери, за которой, мне показалось, я слышал шаги и голоса, и осторожно отворил ее немного. В комнате, и так обыкновенно довольно темной, теперь, ранним дождливым утром, было и совсем почти темно. Никаких голосов не слышно... Но там, дальше, в отворенную из этой комнаты дверь в гостиную, я явственно расслышал чьи-то осторожные шаги и голоса, говорившие торопливо, что, трудно было разобрать; но, опасаясь, как бы меня не увидали, я опять притворил дверь. В голове у меня было бог знает что. Я ничего не знал, что такое, но что-то несомненно, случилось — кто-нибудь приехал, заболел. Я лег на свою кровать и стал дожидаться, не услышу ли чего, не войдет ли ко мне кто. Скоро дверь из этой комнаты, где была лестница наверх, отворилась, и вошла нянька в одной юбке, в кацавейке, накинутой на плечи. Я хотел было почему-то притвориться, что сплю, но повернулся, не успел, и когда она, войдя в комнату, остановилась и стала смотреть на меня, я открыл глаза и спросил ее:
— Что такое? Там что такое?
— Почивайте. Ничего... Теперь слава богу...
— А что такое было?
— Ничего. С «барышней» было худо сделалось. Теперь ничего, все слава богу...
— Что ж с ней было?
— Ничего. Кровь было пошла у нее горлом, — тревожным шепотом произнесла она.
Я послушал-послушал, ничего не мог от нее узнать толком.
— Теперь остановили, слава богу. Ничего, почивайте...
— А мама там?
— Там были. Теперь ушли. Почивайте. За доктором послали... Ей, бог даст, хорошо теперь будет...
Нянька ушла, сказав еще раз: «Почивайте, ничего», а я повыше подложил подушку под голову и задумался, глядя на мокрые от дождя стекла, на ветки, которые бились в них и с шумом трепались по ветру.
Но на рассвете так сладок бывает сон, и я опять заснул...