Громким шепотом Кокэчу начал нараспев читать заклинания на древнем, почти позабытом языке. Услышав его, Оэлун резко выпрямилась — вспомнила, что в юности слышала похожую речь от целителей и шаманов своего племени. Темные образы прошлого охватили Бортэ, в памяти воскресла давняя ночь, когда муж, повторяя непонятные слова, безжалостно убил обидчика и заставил ее съесть кусочек его обгорелого сердца. Язык крови и жестокости, словно созданный для бескрайних зимних степей. В нем не было слов любви и милосердия. Пока Бортэ слушала, дым проник в кровь, и кожа женщины покрылась мурашками. Ужасающие образы, вызванные монотонным бормотанием, пронеслись в мозгу Бортэ, и она закашлялась.
— Тише, женщина! — шикнул шаман, злобно сверкнув глазами. — Молчи, когда приходят духи!
Монотонное бормотание возобновилось с новой силой, шаман повторял одни и те же слова все громче и быстрее, они завораживали, вводили в транс. Первая коза отчаянно заблеяла, когда Кокэчу поднял ее над Тэмуге, глядя в испуганные глаза юноши. Острым ножом он полоснул по горлу животного и держал его над сыном Оэлун, пока лилась горячая дымящаяся кровь. Тэмуге вскрикнул от неожиданности. Оэлун приложила ладонь к губам сына, и он успокоился.
Кокэчу отпустил козу, и она упала, дергая ногами. Шаман забормотал еще быстрее, закрыл глаза и погрузил пальцы в живот Тэмуге. Как ни удивительно, юноша молчал, и шаману пришлось сдавить опухоль, чтобы вызвать у больного крик. Кровь скрыла резкое движение Кокэчу, когда он вправил грыжу, незаметно вернув вылезший кусок кишки за мышцы брюшной стенки. Давным-давно отец показал ему этот обряд на настоящей опухоли, и Кокэчу будто снова увидел, как старик читает заклинания, заглушая испуганные возгласы мужчин и женщин, и иногда громко вскрикивает, брызгая слюной в распахнутые рты. Отец доводил людей до полного изнеможения, они переставали понимать, где находятся, и, оказавшись на грани безумия, верили. Кокэчу не раз замечал, что отвратительные наросты уменьшались и исчезали, после того как страдание и вера переходили определенную грань. Когда человек отдает себя во власть шамана целиком и полностью, духи могут и вознаградить его за веру.
Конечно, не слишком-то честно использовать свое мастерство, чтобы одурачить несчастного юношу, который надорвал живот. Впрочем, награда того стоит. Тэмуге — брат хана, покровительство такого человека трудно переоценить. Кокэчу вновь вспомнил, как отец предостерегал его: духи, дескать, не прощают лжецов и мошенников. Старик никогда не понимал власть, не знал, насколько она опьяняет. Духи вьются вокруг веры, как мухи над падалью. Нет ничего плохого в том, что вера расползется по стойбищу хана. Его сила и могущество только возрастут.
Кокэчу продолжал читать заклинания. Тяжело дыша и закатив глаза, он вдавил руку в живот Тэмуге. С победным криком шаман резко повернул кисть и вытянул спрятанный заранее кусок телячьей печени. Окровавленная плоть шевелилась, словно живая, в его ловких пальцах. Бортэ и Оэлун с отвращением отпрянули.
Кокэчу, бормоча нараспев непонятные слова, подтащил поближе вторую козу. Коза упиралась и ободрала желтыми зубами костяшки пальцев шамана, но тот все же засунул руку ей в рот и пропихнул кусок тухлой печенки в горло. Козе ничего не оставалось, как судорожно сглотнуть. Увидев движение гортани, шаман сильно сдавил шею козы, чтобы не дать ей отрыгнуть омерзительное угощение, а потом разжал хватку.
— Не подпускайте ее к другим козам, — сказал он, задыхаясь, — иначе зараза перейдет на них и, возможно, снова вернется к твоему сыну.
Он смотрел на женщин, и с его носа капал пот.
— Будет лучше, если это животное сожгут. Мясо есть нельзя — в нем опухоль. Не забудьте! У меня не хватит силы провести обряд еще раз.
Он словно без чувств опустился на землю, по-прежнему тяжело дыша, совсем как пес под жаркими лучами солнца.
— Боль исчезла! — раздался удивленный голос Тэмуге. — Немного саднит, но мне гораздо легче!
Оэлун склонилась над сыном, и тот охнул, когда она потрогала место, где была грыжа.
— Кожа не повреждена, — прошептал Тэмуге со страхом.
Кокэчу решил, что сейчас самое время открыть глаза и сесть. Он поднялся с затуманенным, блуждающим по задымленной юрте взглядом. Пошарил по карманам дээла и длинными костлявыми пальцами извлек пучок скрученного конского волоса с присохшей кровью.
— Это оберег, — сказал он. — Я привяжу его к ране, чтобы туда ничего не проникло.
Никто не произнес ни слова, пока он отрывал полоску ткани от грязного халата и усаживал Тэмуге. Тихо бормоча заклинания, Кокэчу несколько раз обернул ее вокруг тела больного и закрепил узлом, надежно спрятав конский волос. Закончив, он выпрямился, довольный, что теперь грыжа не вылезет и не испортит всю работу.