Да, его совесть беспокоил, волновал тот факт, что о красоте Ойфемии он думает так же беспрерывно, как о правонарушениях Ядловкера. Эти две мысли были в нем неразлучны.
Миновала и эта суровая зима. Однажды ночью снова с грохотом затрещал сковывавший Штруминку лед. И точно так, как в первый год своей службы в Златограде, пережил Айбеншюц в эту мартовскую ночь и ледоход, и переполох местных жителей. Однако ему казалось, что к этому времени он сильно изменился и постарел. И на сей раз приход весны значил для него нечто иное: с тех пор как он заново увидел мир, в его сердце не осталось никакой надежды.
И сегодня тоже, как в первый год, на обоих берегах реки с факелами и фонарями стояли люди, они запрыгивали на дрейфующие льдины, а потом снова спрыгивали на берег. Это была весна. Весна!
Отчаявшийся Айбеншюц шел домой. Что ему эта весна?
Спустя три дня разродилась его жена. Все произошло в кухне. Роды были легкими. Едва позвали акушерку, как он, сын Йозефа Новака, был уже здесь. Айбеншюц подумал, что так быстро и легко являются на свет только внебрачные дети.
Ночь, когда родился сын Новака, поверитель стандартов провел в трактире Ядловкера. И в эту ночь за его столиком вновь появилась она. Как и в первый раз, Ойфемия спросила:
— Вы что, ничего не пьете?
— Если хотите, чтобы я пил, буду пить.
Она щелкнула пальцами, подошел слуга Онуфрий и налил поверителю стандартов полный стакан. Ойфемия тоже пожелала выпить. Ей принесли стакан, и она залпом выпила девяностоградусную.
Она приблизила свое лицо к Айбеншюцу, и ему показалось, что ее уши с большими, тихо позвякивающими серьгами были едва ли не ближе, чем ее светлые глаза. Он хорошо видел ее белоснежное лицо, но его ухо было еще внимательнее, чем его глаз. При малейшем движении этой женщины он ясно слышал тихий звон, исходящий от чуть заметных ударов золотых монеток на ее серьгах. И при этом думал о том, что у нее сильные, цепкие и загорелые пальцы, и не понимал, почему он думает о ее пальцах, в то время как видит ее уши и слушает звон маленьких золотых монеток.
В какой-то момент к их столику подсел Лейбуш Ядловкер. Но, пробыв не дольше, чем бабочка на цветке, через мгновение исчез. Нагнувшись к Айбеншюцу, Ойфемия прошептала:
— Я не люблю его, я его ненавижу!
Сказав это, она откинулась на спинку стула, пригубила свой стакан, и от мочек ее ушей разошелся едва слышный, нежный звон.
Айбеншюц больше не мог этого выдержать. Он подозвал Онуфрия, расплатился и, взобравшись на сани, уехал домой.
Он не помнил, пожелал ли он госпоже Ойфемии доброй ночи. Неожиданно это показалось ему очень важным.
Посреди зимы по жесткому снегу летели маленькие сани, но сверху уже веяло чем-то мягким, чем-то почти пасхальным. Посмотрев в небо, можно было увидеть, что звезды больше не были такими холодными и строгими, что они словно немного приблизились к земле. О себе уже давал знать едва ощутимый, очень ласковый ветерок, а в воздухе чувствовалась какая-то терпкая сладость.
Лошадь мчалась, как никогда, и это притом что Айбеншюц едва натягивал поводья. Время от времени она подымала голову, чтобы посмотреть на звезды. Не приблизились ли они к земле? Она тоже чувствовала весну.
Но особенно ее чувствовал поверитель стандартов Анзельм Айбеншюц. Подъезжая по гладкому снегу к своему мрачному дому, он думал о том, что там его ожидает этот выродок.
Но в принципе он был рад и этому, поскольку еще больше думал о тех словах, что ему сказала Ойфемия: «Я не люблю его, я его ненавижу!».
Поверителю стандартов слышался звон ее сережек!
15
В доме кричал младенец. Надо же! Младенцы кричат, не ведая, законнорожденные они или нет. У них есть полное право кричать и плакать. Впрочем, даже этот громкий крик в ушах Айбеншюца перекрывало тихое звучание, исходившее от сережек Ойфемии. Айбеншюц вообще больше не думал ни о своей жене, ни о ребенке Йозефа Новака.
Входя в дом, поверитель стандартов был озабочен только одним: как бы не встретиться с акушеркой. Но избежать этого ему не удалось. Акушерка слышала и видела, как он пришел. По-деловому радостная, она вышла ему навстречу и доложила обо всем, что его нимало не интересовало: малыш и его мама в полном порядке.
Айбеншюц неприязненно поблагодарил ее. В его воспоминаниях и в сердце все еще звучал перезвон золотых монеток на золотых сережках. Он чувствовал себя неуверенно, очень неуверенно. Порой ему чудилось, что он не человек, а дом или стена, предчувствующие приближающийся обвал. Он едва ощущал под ногами пол, внутри него все трещало и дробилось. Его шатало. Шатало и весь дом, и кресло, в которое он сел, чтобы позавтракать.