Теперь, не желая скандала ввиду присутствия акушерки, он вошел в спальню, в которой после родов снова находилась Регина. Наспех и язвительно сказав жене «доброе утро», он рассматривал ребенка Йозефа Новака, которого ему со знанием дела сунула акушерка. Младенец капризничал. От него навязчиво пахло материнским молоком и мочой. Почувствовав легкое злорадство оттого, что это сын презренного Новака, Айбеншюц поблагодарил Господа за то, что это не его собственный сын. Но и злорадство в его сердце перекрывал звон сережек.
Во второй половине дня Айбеншюц вместе с вахмистром Слама отправился в служебную поездку в Слодкы. Это была скучная поездка. Почему не в Швабы? Он все еще слышал звон сережек Ойфемии.
Стоял апрель. Недавно закончилась Пасха. Небо с его нежными облаками и голубизной было совсем юным. Навстречу поверителю стандартов дул резвый, прямо-таки дразнящий ветер. По обе стороны проселочной дороги начали радостно зеленеть поля, а во рвах лежали серые, как пепел, остатки снега.
— Не сегодня-завтра прилетят ласточки! — сказал жандармский вахмистр Слама.
Поверителю стандартов Айбеншюцу показалось странным, но в то же время и милым, что, несмотря на полицейскую каску и торчащий между колен штык винтовки, вахмистр заговорил о ласточках.
— Они что, так поздно сюда прилетают?
— Да, долгий путь, — ответил вахмистр.
И оба замолчали. Катилась повозка, дул ветерок, над миром изгибалось юное, усеянное нежно-голубыми облаками небо.
Была пятница, нелюбимый день поверителя стандартов. И дело тут не в суеверии, а в том, что во всем районе, вообще по всей округе пятница была базарным днем. И тогда все проверки переносились на открытые рынки. Завидев жандармов и чиновников, покупатели разбегались.
И в этот раз на базарной площади Слодкы тоже возник большой переполох. Как только на краю села появилась желтая повозка, один стоявший на посту парнишка крикнул: «Едут! Они едут!»
Тут бабы сразу побросали назад в кадки рыбу, которую как раз собирались купить. Со стуком на разделочные столы упали только что убитые, кровоточащие куры. А еще живые домашние куры, утки, индюки и гуси, испугавшись, неуклюже и суетливо хлопая крыльями, кудахча, крякая и гогоча, судорожно задергались на широкой и грязной проезжей дороге, по обеим сторонам которой стояли торговые прилавки.
Покупатели, не имевшие никаких причин удирать от представителей власти, делали это лишь из какой-то дури, ненависти, недоверия и им самим непонятного страха. Глядя на них, еще более склонные к подозрительности, но ни в чем не замешанные продавцы убеждали себя, что от этой власти можно ждать чего угодно. Прежде всего в серое месиво середины дороги полетели их гири. Это зрелище напоминало битву между обеими сторонами торговых рядов, битву тяжелыми гирями.
Из всех торговцев хладнокровие сохранял лишь один — Лейбуш Ядловкер. Он торговал на территории Слодкы рыбой, не имея на то никакого разрешения. Сильный, здоровый, стоял он возле своей кадки; такой широкий, как эта кадка. Да, у него не было разрешения, но и фальшивых гирь не было тоже. Он знал законы. Он знал, что поверитель стандартов не имеет никакого отношения к разрешению на торговлю. Пусть приходит. Сам же Ядловкер тем временем наблюдал за копошащимися в кадке щуками и карпами. Глупые рыбы, они, наверное, думают, что все еще живут в реке. Что может знать бедная рыба?
Ах, а что знает бедный человек? Что знает Лейбуш Ядловкер?
А знает он и законы, и нравы, и обычаи, и все чиновничьи замыслы: в какой-то момент неожиданно может возникнуть один доселе неизвестный параграф, и если этому параграфу что-либо не соответствует, то в чиновнике может пробудиться какая-нибудь неожиданная страсть. Чиновники ведь тоже люди.
16
Поверитель стандартов Айбеншюц тоже был всего лишь человеком. И он никак не мог избавиться от тихого звона сережек Ойфемии. Иногда он закрывал уши, но звенело-то не снаружи, а изнутри. Это едва удавалось выдержать. Если очень быстро, даже наспех проверить слодскый рынок, тогда, возможно, останется еще время и на Швабы.
Он ехал по опустевшему, разоренному базару. Колеса повозки проворно катились по выброшенным гирям, а копыта Якоба все глубже погружались в грязь. В центре рынка Айбеншюц остановился. Безмолвно, неподвижно, точно восковые куклы в паноптикуме, за своими прилавками стояли торговцы. Анзельм Айбеншюц в сопровождении жандарма шел от одного прилавка к другому. Ему показывали весы и гири, подлинные весы и подлинные гири. Ах, он прекрасно знал, что все это было обманом и что эти вещи никогда не использовались. Он проверял клейма, рассматривал чаши, заглядывал во все выдвижные ящики, во все уголки и укромные места. У торговки птицей Чачкес он обнаружил семь фальшивых полу- и килограммовых гирь и с сожалением взял Чачкес на заметку. Это была старая еврейка; сухопарая, с покрасневшими глазами и крепким носом на помятом пергаментном лице. Можно было только дивиться тому, как на этих узких щеках уместилось такое множество морщин. Айбеншюцу было жаль эту беднягу Чачкес, и все же он был обязан ее записать. Вероятно, ее руки были слишком слабыми, чтобы вовремя, как это сделали другие, выбросить фальшивые гири.