Многое, очень многое перепуталось в его голове. Он понимал, что ничего разумного сказать не в состоянии, что рядом с ним сидит Ойфемия и что надо что-то делать. Внезапно он крепко обнял ее и поцеловал. А когда к двери стали приближаться люди, он тихо сказал:
— Люблю тебя!
После этих слов он быстро встал, пошел к лошади, запряг ее и поехал домой за своими вещами.
25
Айбеншюц был счастлив все лето. Он познал любовь и все блаженство обновления, которое она дарует. Наделенный негибким нравом, добрый и прямодушный, каким, по сути, он был, свою первую в жизни страсть во всей ее глубине он пережил с неким благоговейным ознобом и умиротворением. В работе в это время он был не только снисходителен, но порой даже небрежен. Длинные летние дни были лишь кратким предверием к насыщенным страстью ночам. День без Ойфемии был пустым днем.
К своей жене Айбеншюц приходил примерно раз в неделю, приходил из-за какого-то неопределенного чувства долга и еще из-за людей, которые знали, что он живет с женщиной Ядловкера, но так как он стал таким мягким, таким невзыскательным, то и они смотрели на него по-доброму или, по меньшей мере, равнодушно. Впрочем, он и не был особенно озабочен возложенной на него миссией. За трактиром и магазином следила Ойфемия, она же своим беспомощным почерком заносила в большую книгу, проверявшуюся жандармами крайне редко и бегло, имена тех, кто перешел границу.
И вот наступила осень. Каждую осень из Бессарабии в Швабы приезжал торговец жареными каштанами, некто Самешкин. Ойфемии он приходился каким-то дальним родственником. Во всяком случае, так она говорила. И никакой тайны не было в том, что они любовники. Об этом знали все на свете. Ядловкер с ним уживался. Самешкин всегда приезжал в октябре и оставался на всю зиму. Он привозил с собой много набитых каштанами мешков и небольшую духовку на четырех тоненьких черных ножках. Благодаря бессарабскому, кавказскому и крымскому солнцу выглядел он очень необычно, так, словно и его тоже поджарили. Его подвижные, маленькие глаза напоминали угольки, на которых он жарил свои каштаны, а тонкие, длинные, еще чернее железной духовки усы — изогнутые из волос прутья. Лицо и руки его были тоже коричневыми, как каштаны. На голове он носил высокую меховую приобретенную в Астрахани шапку, а на плечи был наброшен сильно засаленный, испачканный сажей овечий тулуп. Еще на нем были тяжелые, до самых колен сапоги с широким, скошенным кверху голенищем, а за пояс была заткнута тяжелая палка из вишневого дерева, оснащенная четырехгранным железным наконечником.
Одним словом, был он отлично снаряжен и для суровой зимы, и для своей работы.
Был он добрым и даже мягкосердечным человеком. В его речи были перемешаны многие наречия, которые в этой местности никто не понимал, и его здесь просто называли Цыганом. И лишь немногие знали, что зовут его Константин Самешкин. Свой товар он продавал поштучно: двадцать каштанов за три пфеннига. Под его черными усами часто показывалась улыбка, которая обнажала крупные белые зубы, напоминающие белые клавиши фортепиано.
Во всем округе были еще двое других продавцов каштанов, один даже в Златограде, но они не были так чтимы, как Самешкин, как Цыган. К нему за каштанами приезжали со всего района, за жареными и за сырыми (десять пфеннигов за полкило).
Разумеется, Айбеншюц тоже знал, что Самешкин был любовником Ойфемии. До этого со своими каштанами он путешествовал по разным землям, зиму пересиживал где-нибудь еще, а летом поденщиком жил в Ухне, в Бессарабии. То он приходил на выручку лесорубам, то был угольщиком, иногда рыл колодцы, иногда чистил выгребные ямы. Кроме Кишинева, он никогда не видел ни одного большого города. В силу своей простодушной верности Ойфемии он в течение многих лет приезжал в Швабы, и, будучи человеком бесхитростным, верил, что и Ойфемия тоже ему верна.
Все лето то одному, то другому он рассказывал, что по осени каждый год возвращается к своей женщине, что работает она в приграничном трактире в Швабах и не может повсюду ездить с ним. И что он радуется осени, как другие весне.
Айбеншюцу оттого, что Самешкин был таким добродушным человеком, было не легче. Наоборот, он предпочитал, чтобы тот оказался злодеем. Беспомощный, с болью в сердце смотрел он на то, как Самешкин и Ойфемия встречаются, как здороваются. Они падали друг другу в объятья, и сильные, загорелые руки Цыгана лежали на спине Ойфемии и крепко прижимали ее к себе. В такие моменты Анзельм Айбеншюц с истинным ужасом думал о груди Ойфемии, которая ведь уже принадлежала ему!
Свои вещи Самешкин, как всегда, привез на тележке, которую тащил пудель. И пуделя, и тележку он держал в сарае, а сам со своей печкой и каштанами располагался перед трактиром. И сразу же на всю округу разносился запах осени, овечьего тулупа Самешкина, сгоревшего угля, а сильнее всего — поджаренных каштанов. Этот чад, состоявший из всех запахов сразу, как вестник тянулся по поселку, чтобы оповестить народ о прибытии Самешкина. И уже через час вокруг него собиралась толпа, все спешили купить у него жареные и сырые каштаны. В центре этой толпы пылали красные угли, на которых эти каштаны и лежали.