Не было никакого сомнения, надвигалась зима. На Швабы надвигалась зима и вместе с ней беды поверителя стандартов Айбеншюца.
26
Да, в то время и начались все его беды.
— Ты больше не можешь здесь оставаться, — однажды ночью сказала ему Ойфемия, — ты же знаешь, что приехал Самешкин!
— Какое тебе и мне дело до Самешкина? — спросил он.
— Самешкин приезжает сюда каждую осень, и я принадлежу ему, — ответила она.
— Ради тебя, — начал поверитель стандартов, — я отказался от своего дома, от своей жены, от ребенка (он не сказал «от своего ребенка»), и теперь ты хочешь меня выгнать?
— Так должно быть! — сказала она.
Сквозь отверстия в оконных ставнях пробивался лунный свет, и Айбеншюц смотрел на прямо сидевшую в постели Ойфемию. Никогда еще не смотрел он на нее с такой жадностью. В лунном свете она виделась ему настолько желанной, словно до этого он никогда не видел ее обнаженной. Он подробно знал каждую черточку ее тела, знал лучше, чем ее лицо.
Почему сейчас? Почему вообще? — думал он, и в нем против этой женщины начала подниматься волна гнева. Но чем больше он гневался, тем драгоценней она ему казалась. Точно этот гнев с каждой секундой делал ее еще привлекательней. Выпрямившись, он схватил Ойфемию за плечи и со всей силой повалил на подушки. Он крепко держал ее, зная, что причиняет ей боль, но она ни разу не застонала, и это ожесточило его еще больше. Он набросился на нее, испытывая сладостное чувство оттого, что сейчас уничтожит ее, но в ответ не услышал ни одного ожидаемого звука. Она оставалась тихой и холодной. И ему казалось, что он обладает не Ойфемией, а ее далеким отражением. Где же она была в это время? В объятьях Самешкина?
— Ну, скажи хоть что-нибудь, — просил он.
Она молчала совершенно так, как в его представлении могло молчать ее изображение.
— Почему ты ничего не говоришь?
— Я уже все сказала!
— Ты действительно хочешь жить с Самешкиным?
— Я должна!
— Почему ты должна?
— Не знаю!
— И поэтому я должен уйти?
— Да!
— Ты что, не любишь меня?
— Не знаю.
— Ты любишь Самешкина?
— Я принадлежу ему.
— Как это?
— Не знаю.
Отвернувшись от него, она сразу заснула. Словно, не попрощавшись, уехала куда-то далеко-далеко.
Чувствуя себя бесполезным, никчемным, он долго еще лежал, глядя на луну через отверстия в ставнях. Вся его жизнь стала бесполезной, бессмысленной. Какой злой бог привел его к Ойфемии? После, только лишь оттого, что он задался вопросом о том, кто вообще правит этим миром, он решил, что попросту ополоумел. Его страх был настолько велик, что он, дабы отогнать его и самому осуществить свою судьбу, сел в кровати и произнес этот вопрос вслух.
Он походил на человека, который из страха перед смертью пытается покончить с собой. Однако, продолжая жить, он терзался вопросом, не умер ли он уже, не сошел ли с ума?
Айбеншюц встал очень рано. Ойфемия еще спала, и он долго смотрел на нее спящую, отстранившуюся от него копию. Она спала в необычной позе, скрестив руки поверх обнаженного тела, как будто знала, что он на нее смотрит.
Основательно умывшись и побрившись, как и каждое утро со времен своей службы, он почистил всю свою одежду. Вел он себя очень осторожно, чтобы не разбудить Ойфемию.
Затем, принявшись укладывать чемодан, вдруг решил, что ввиду служебных обязанностей у него есть еще здесь дела, и, оставив чемодан, на цыпочках вышел из комнаты.
Спустившись вниз, Айбеншюц столкнулся в трактире с Самешкиным, который, улыбнувшись ему, обнажил все свои замечательные зубы. Самешкин пил чай и, постоянно подсаливая, ел хлеб со смальцем, а Айбеншюцу казалось, что соль он сыплет не на хлеб, а прямо на него, на Айбеншюца. Пересилив себя, он все-таки сказал:
— Доброе утро!
Вымолвив это, он почувствовал к Самешкину прилив жгучей ненависти.
Долго разглядывая болтающего, смеющегося Самешкина, Айбеншюц начал ненавидеть и Ойфемию.
Он надеялся, что если уйдет, то обретет какую-то ясность.