Повернувшись и тут же встав, она подошла к нему, обвила руками его шею, потерлась щекой о его щеку и сказала:
— Не целуй! Не целуй!
Затем, коротко произнеся «как грустно», она отпустила его, и ее руки, как два раненых крыла устало повисли вдоль тела. В этот момент она казалась Айбеншюцу прекрасной, большой, раненой птицей. Ему хотелось сказать ей, что она — самое дорогое для него существо на свете и что он готов отдать за нее жизнь, но вопреки своей воле он только вымолвил:
— Я не боюсь, не боюсь холеры!
В его сердце для Ойфемии было так много добрых, нежных слов, но язык не подчинялся ему. Нет, не подчинялся.
Внезапно он почувствовал сильное головокружение и, прислонившись к двери, которая тотчас открылась, упал на пол. Он хорошо понимал все, что происходило, он отчетливо видел, как вошел Самешкин, как поначалу он на секунду с удивлением остановился, а потом своим веселым, зычным голосом спросил:
— А он что тут делает?
— Ты же видишь, он пьян, он заблудился, — ответила Ойфемия.
Значит, я пьян, подумал поверитель стандартов и почувствовал, как чьи-то сильные руки подняли его и вытащили за дверь. Это точно не были руки Самешкина. Потом его отпустили, и он ясно услышал, как Самешкин пожелал ему доброй ночи.
Это воистину добрая ночь, подумал Айбеншюц и, как собака, заснул под дверью любимой Ойфемии рядом с сапогами Самешкина.
30
Рано-рано утром Айбеншюца разбудил слуга Онуфрий, у него для поверителя стандартов было письмо с гербовой печатью. Разбитый, уставший Айбеншюц поднялся с холодного, жесткого пола. Испытывая некоторую неловкость перед Онуфрием оттого, что спал здесь, перед порогом Ойфемии, он взял письмо. Оно было от участкового врача Киниовера, и в нем говорилось:
Уважаемый господин Айбеншюц, по долгу службы сообщаю, что вчера вечером умер Ваш ребенок и что Ваша супруга находится при смерти. Полагаю, она не переживет грядущую ночь.
С глубоким уважением,
доктор Киниовер.
Написано было письмо на пустом рецептурном бланке торопливым, неразборчивым медицинским почерком. Оно потрясло поверителя стандартов Айбеншюца.
Он запряг лошадь и поехал домой.
Свою жену он застал в постели, в той самой постели, в которой он всегда с ней спал.
Сейчас она была обставлена разного рода лекарствами. Оглушительно пахло камфорой.
Регина сразу узнала его. Сама она, сильно изменившись, лежала посиневшая с фиолетовыми губами. Ему вспомнились эти целовавшие его губы, когда они еще были красными, как вишни. Он не боялся заразиться. Чего тут бояться? Щадя его, жена сама не захотела протянуть ему свою обессилевшую руку. Подавшись ему навстречу, она из последних сил сказала:
— Ты мой муж, и я всегда любила тебя. Я что, должна умереть?
Поверителя стандартов поразило, что она обратилась к нему не по имени, а назвала «мужем». Он и сам не знал, почему его это так взволновало.
Мертвого ребенка уже давно унесли. Регина даже не знала, что его больше нет.
У изножья кровати с крестом и четками в руках неподвижно сидела монахиня. Она была тиха, как икона, и, только изредка шевеля губами, крестилась.
Айбеншюц, сидя у изголовья, позавидовал этой ее неподвижности. Сам он постоянно вставал, ходил по комнате, останавливался у окна и смотрел на исходящую от дождя скорбь.
Он охотно сделал бы для своей жены что-нибудь приятное. Может, сыграл бы на скрипке. Когда-то еще мальчиком он играл на скрипке.
Периодически тело умирающей пробирала дрожь, и от этого подрагивала вся широкая кровать. Иногда Регина резко приподнималась, и тогда в своей гладкой, белой блузе она походила на угасшую свечу. Вскоре она падала навзничь, но не как человек, как опрокинутый предмет.
Пришел доктор. Он больше ничем не мог помочь, он только рассказал, что единственная в области больница уже давно переполнена, что больные лежат на полу и что новых больных приходится оставлять дома. От него навязчиво несло камфорой и йодоформом. Он постоянно находился в сопровождении этого зловонного облака.
После ухода доктора в комнате стало особенно пусто. И когда монахиня неожиданно встала, чтобы поправить подушки, показалось, что произошло большое событие. Сделав это, она в оцепенении тут же села на место. Дождь тихо барабанил по оконным карнизам. Временами с улицы доносился тяжелый скрежет колес. Это мимо проезжали доверху набитые черными гробами телеги. На кучерах были мокрые от дождя блестящие черные капюшоны, и несмотря на то, что был день, сзади на телегах, покачиваясь, висели зажженные тусклые фонари. Могло показаться, что они еще и дребезжат, но из-за тяжеленных колес это было невозможно. На лошадей были надеты гирлянды из множества тихо и жалобно стонущих колокольчиков. Иногда мимо проезжала принадлежавшая церкви полуоткрытая коляска, в которой сидел священник. Медленно ковыляла хромая кляча, внятно слышался скрип увязших в клейкой грязи колес. Изредка можно было увидеть быстро прошмыгнувшего под зонтом, будто под натянутым над трупом брезентом, пешехода. В комнате тикали часы, жена еще дышала, и что-то шептала монахиня.