Обычно рано утром он пил горячий чай с молоком. Но как-то ночью ему вдруг пришло в голову, что он не должен этого делать, пока здесь живет Самешкин и он не может быть вместе с Ойфемией. «Только весной! Только весной!» — прокричал он себе, и чай, что ему приносили в комнату, выливал в раковину, потому что стыдился и не хотел никому показывать, что не пьет по утрам горячее. Взамен горячего он пил девяностоградусный шнапс.
Ему тотчас становилось тепло, приятно, и, несмотря ни на что, он весело смотрел на жизнь.
Он казался себе очень сильным, способным все на свете преодолеть. И потом, уже совсем скоро должен был исчезнуть Самешкин.
Прежде Айбеншюц и в военной форме, и в гражданском всегда придавал большое значение отутюженным стрелкам на брюках. Но с тех пор как он спал не раздеваясь, эти стрелки казались ему не только лишними — они казались ему отвратительными.
И точно так же казалось ему лишним и отвратительным выставлять за дверь свои сапоги, чтобы их почистили.
Но при всем при этом он все еще выглядел статным мужчиной, и лишь немногие замечали происходившие в нем перемены. Так, к примеру, Самешкин со всей его наивной доброжелательностью однажды утром сказал:
— Вас, господин Айбеншюц, одолело большое, огромное горе.
Айбеншюц встал и, не сказав ни слова, ушел.
34
В скором времени бедный Айбеншюц вынужден был сам признаться, что в его мозгу разворачиваются какие-то странные вещи. Он, например, заметил, что запамятовал недавно прошедшие события, что не мог вспомнить, что вчера делал, говорил, ел…
Он, всегда такой значительный поверитель стандартов, теперь стремительно опускался. Ему приходилось вспоминать, какие распоряжения давал он своему писарю накануне. Пуская в ход весь свой ум, он выведывал у писаря, что же им вчера было сказано.
Внешне он все еще был видным тридцатишестилетним мужчиной. И на ногах, и в повозке держался он сильным, несгибаемым человеком. Но внутри него, когда он пил, горел шнапс, а когда не пил — горела жажда шнапса. На самом же деле внутри Айбеншюца пылала тоска по человеку, по какому-нибудь человеку, и еще — ностальгия по Ойфемии. Ее образ прочно врезался в его сердце. По временам он чувствовал, что стоит ему лишь раскрыть свою грудь, и он достанет из нее этот образ. Он в самом деле думал, что однажды сделает это.
В то время в нем происходили странные перемены, он замечал их и, можно сказать, тосковал по себе прежнему больше, чем по другим людям. Он сожалел о случившемся, но стать, каким был раньше, уже не мог.
Все непреклонней, все безжалостней вел он себя и на службе. Этому явно способствовал прибывший вместо вахмистра Слама новый вахмистр Пиотрак. Он был рыжим, и это только совпадало с народным поверьем, гласившим, что рыжеволосые, как правило, — злые люди. Даже блеск его глаз, несмотря на то, что они были ярко-голубыми, содержал в себе какую-то воспаленность. Когда он говорил, казалось, что он рычит. Входя в магазин, он всегда с большим нежеланием отставлял в сторону, как того требует устав, свое ружье. Он редко смеялся и на полном серьезе постоянно рассказывал Айбеншюцу разные докучливые истории. Когда они вместе заходили в магазин для проверки мер и весов, Пиотраку ничего не нужно было говорить: Айбеншюц чувствовал его взгляд. И этот острый, голубой и одновременно красноватый взгляд непременно падал на подозрительные вещи. Однажды вахмистр Пиотрак с уверенностью сообщил, что они должны проверять еще и качество товаров. И подчинившийся ему поверитель стандартов находил подгнившую селедку, разбавленный водой шнапс, изгрызанный мышами линолеум, отсыревшие спички, побитые молью ткани и поставляемую бедными крестьянами из России самогонку — самодельный шнапс.