— Зачем сидишь здесь, дразнишь меня? Одетая в овчину?
— А… наверное, чтобы показать тебе свои шрамы.
Она шевельнулась, подалась ко мне, поплотнее завернувшись в руно. Склонилась ко мне, насмешливо взглянула:
— Мои шрамы, Мерлин. Шрамы долгой, трудной, отчаянной жизни. Хочешь увидеть их?
— Зачем тебе показывать их?
Она снова села, скрестив ноги, поправила шкуру так, чтобы прикрыть наготу.
— Ты прожил долго, но мало жил. Знаешь, почему я так говорю? Потому что ты забыл причиненный тобою вред. Я никогда, никогда не забывала, что натворила. И на моем теле остались шрамы. Здесь есть мужчины, — насмехалась она, тыча себя пальцем в грудь и живот. — Много мужчин. Много Ясонов, хотя шрам, оставленный им, глубже других. А твоя царапина? — Медея хихикнула. — Она где-то там, под руном, если тебе захочется вспомнить. Ты был первым, Мерлин. Мальчик вырос, но так и не научился завязывать шнурки на башмаках. Не это ли означает имя Мерлин? «Не умеет завязать шнурки». Но твоя метка на мне. Сколько на тебе меток?
— Мои отметины глубже. Я прячу их.
— Еще бы! — зло усмехнулась она. Потом, казалось, смягчилась. — А может быть, они выцветают, как царапины от шипов и синяки. Как твоя маленькая снежная розочка, которую ты дерешь в свое удовольствие. Сколько снежных роз, Мерлин? Сколько роз потеряли свой цвет, потому что повстречались с мужчиной, не способным свернуть с пути, не способным полюбить. Он все идет, стряхивая прикосновения жизни, как собака стряхивает брызги дождя. Мне жаль тебя!
— И мне жаль тебя. Вот к чему привели твоя великая любовь, твои сыновья, останки твоих детей, все эти драгоценные прикосновения жизни!
— К чему привели?
— Потери, одиночество, разлука, отверженность. Жалкое уныние, безнадежная погоня, ужасный танец со смертью. Ты умираешь, Медея. Ты слишком много потратила силы. Сделать себе свежее личико — большого ума не надо, но ты не сумеешь вернуть свежесть сердца.
— Вот как? — медленно протянула она, покачивая головой. — Хотела бы я знать, какой незадачливый поэт напел тебе в уши?
Мы помолчали немного, каждый ушел в собственные воспоминания. Сердце, казалось, оттаивало. Резкие слова Медеи воскресили былые страсти и места, где мы — пусть ненадолго — отдавались этой страсти.
Я сказал кое-что, о чем лучше было бы умолчать:
— Было время, когда я вытащил бы тебя даже из погребального кургана. Ради последнего любовного действа.
— В самом деле?
— Да. Быть может, ничего не изменилось.
— Тогда я позабочусь, чтобы мое тело сожгли! — Ее смех напоминал воронье карканье. — Можешь слепить из пепла мое подобие на ложе.
— Ты жестока!
Она баюкала голову в руках, и вздох ее был вздохом отчаяния.
— О, только не это. Не начинай сначала. Нет, Мерлин, не жестока! Я устала. — И в ее внезапно брошенном на меня взгляде была усталость. — От жизни устаешь. Это ты мертв, Мерлин, а не я. Ты давно уже мертв. В сущности, уже с мальчишеских лет. Никакая снежная роза, выкручивающая тебя умелыми ручками, вливающая в тебя утренний и вечерний сок, чтобы потом выжать его из тебя по своей прихоти, никакая прилипчивая ледяная шлюха не изменит того, что ты умер, когда сделал ту дурацкую лодочку…
— Какую дурацкую лодочку?
— Ты назвал ее «Странница». Отпустил плыть по реке, на берегах которой мы росли, когда были детьми. Сказал, что она вернется к тебе, потому что все реки возвращаются к своему истоку. Ты должен помнить, Мерлин. Даже у Мертвых есть воспоминания. Та лодочка была для тебя всем. Когда ты отпустил ее, твое сердце отправилось с ней. Мы, остальные, оттачивали свое искусство, твердили уроки, играли в игры, проходили испытания и уходили предначертанным нам путем. Но ты… О Мерлин, постарайся же вспомнить! Ты сам уплыл с той дурацкой лодочкой. Ты, единственный из нас, не ухватился ни за одну из дарованных нам возможностей.
«Странница» вспоминалась мне как сон. Мне пришлось долго трудиться над ней. Однажды мой первый челнок ускользнул от меня, попал на стремнину реки и навсегда затерялся в лесных дебрях среди гор. Что, забытое мной, знала о нем Медея?
Я теперь видел ее яснее. Она сидела передо мной на корточках: стареющая женщина, седая, со впалыми щеками, с пронзительным взглядом, с сильным запахом благовоний и тела. Она опустилась передо мной на колени, словно служанка, но в этом не было ни унижения, ни мольбы; я же сидел дрожа, неуверенный, возбужденный, с пересохшим горлом. Она удерживала меня взглядом. И взгляд этот требовал быть нежным и сильным.
— Ты хочешь меня, Мерлин? Хочешь меня, как когда-то хотел? Или ты забыл, как когда-то хотел меня?