— Я вновь заявляю Вам, что не имею никакого отношения к убийству граждан Германии, — повторил Лобов.
— Хорошо, давай будем плясать от печки, — произнёс Гришин. — Расскажи, как ты провёл весь этот день. Запомните, Лобов, всё, что ты мне здесь расскажешь, всё это мы тщательно проверим. Я не советую тебе врать. Чистосердечное признание смягчает вину обвиняемого.
Лобов начал свой рассказ, описывая этот день с самого утра, как он встал, позавтракал и поехал на работу. Рассказывая следователю о проведённом дне, он не забывал сообщать ему, кто его видел и конкретно может подтвердить его алиби. Попросив воды, он вновь продолжил свой рассказ. Он не скрывал ничего и поэтому рассказал о том, что после работы решил искупаться в Каме. О том, что он слышал крик женщины, он также сообщил следователю.
— Ну, что ты замолчал? — спросил Гришин. — Ну, давай, дальше рассказывай, что делал после того, как услышал крик женщины.
Лобов невольно задумался. Он размышлял, стоит ли рассказывать следователю о том, что он побывал на месте преступления или нет. Если его видела эта женщина на месте преступления, то она должна была видеть и настоящих убийц, однако она почему-то про них не говорит. А это значит, что она не могла его видеть на месте преступления, и рассказывать следователю о его посещении явно не стоит.
— Ну, что ты замолчал? — переспросил его Гришин. — Тебя же видели недалеко от места обнаружения трупов, есть свидетели этого.
— Я не знаю, что Вам сказать, Евгений Иванович. Если меня там видели, то это значит, что этот человек тоже был там. Почему Вы исключаете версию, что их мог и убить этот свидетель?
— Ты что, Лобов, с ума сошёл, что ли? Это же женщина! — произнёс возмущённо Гришин.
— Ну и что? Разве только мужчины бывают убийцами?
— Но ведь немка была изначально изнасилована, а затем уж убита. А это значит, что убийца мужчина, а не женщина.
— Если она была изнасилована, а затем убита, то значит, на её теле должны быть следы убийцы. У меня не брали никаких образцов, ни спермы, ни крови. Так почему же Вы, не имея на руках заключения экспертизы, пытаетесь раскачать меня на это убийство? Вам не кажется, что с такой же лёгкостью и Вас можно обвинить в этом убийстве?
Лобов ещё что-то попытался сказать следователю, но сильный удар в челюсть свалил его со стула. Из разбитой губы потекла кровь.
— За что бьёте? — спросил Лобов, сплёвывая кровь на пол. — Вы не имеете права меня бить!
— Вот ты и заговорил, как и должен был говорить в этом кабинете. Заговорил о праве. Ты понимаешь, урод, что в этом кабинете я и есть то самое право? Я работник прокуратуры и по своему предназначению должен следить, как ты выразился, за соблюдением этого права, что я и делаю. Ты думаешь, что рассказал мне сказку о том, как ты провёл свой день, и я поверил тебе? Нет, ты заблуждаешься. Здесь я решаю и назначаю экспертизы. Если ты признаешься в убийстве, то можно будет обойтись без всяких экспертиз. А в том, что ты признаешься в убийстве, я не сомневаюсь.
Гришин позвонил по телефону, и вызванный им милиционер повёл Лобова обратно в камеру.
Лобов вошёл в камеру и направился к своей койке. Взобравшись на неё, он лёг и закрыл глаза. Он не мог поверить в происходящее. Ему казалось, что стоит открыть глаза, как этот кошмарный сон моментально исчезнет.
— Ты что молчишь? — спросил его Фёдор. Его изуродованное наколками тело появилось на соседней с Лобовым койке. — Чего менты тебе предъявляли?
— Да так, — ответил Лобов, — несли какой-то бред об убийстве этих двух немцев. Я следователю одно, а он мне другое. Ещё, гад, руки распускает, знает, что я не отвечу.
— Вот, значит, оно что, — протянул Фёдор, — убийство тебе шьют? А всё прикидывался невинной овечкой, «не знаю да не знаю, за что здесь оказался».
— Но я ведь никого не убивал, я просто случайно купался недалеко от места, где убили этих немцев. Откуда я знал, что там, в кустах, лежат эти трупы?
— Такого не бывает. Значит тебя, паря, кто-то срисовал на месте, а это главный милицейский козырь против тебя. Сейчас они начнут тебя крутить по-чёрному.
— Да, видела меня одна женщина на берегу Камы, вот из-за этого у меня и проблемы.
— Опознание делали? — поинтересовался Фёдор.
Лобов молча кивнул головой.
— Кранты тебе, паря. Опознание — большое дело. Я бы тебе посоветовал пойти в сознанку, и бить не будут, и отношение к тебе будет вполне дружеское со стороны ментов.
— Что значит — в сознанку? — возмутился Лобов. — В чём я должен сознаваться, в убийстве, которого не совершал? Да я умру лучше, чем признаюсь в том, чего не делал. Пусть берут анализы, проводят экспертизы.
— Вон ты куда загнул, анализы, экспертизы. Насмотрелся фильмов про сыщиков. Нет, паря, жизнь — совершенно другое дело, в отличие от кино. Никто не будет брать у тебя анализы, проводить экспертизы. Им и так достаточно того, что тебя опознала эта баба. Ты поверь мне, как старому зека, лучше признаться в этом убийстве. Пусть менты порадуются. А ты на суде возьмёшь да и ляпнешь, мол, не виновный я в убийстве, меня менты заставили его повесить на себя. Представляешь, что будет! Следователя — в зиндан, с прокурора — погоны.
— А что ты сам в этом преступлении не признаешься? — поинтересовался у Фёдора Лобов.
Прямой вопрос Лобова поставил Фёдора в тупик. Тот на какой-то миг растерялся, не зная, что ответить.
— Так меня задержали за другое преступление, а не за убийство… Вот по нему, паря, я в полной сознанке.
— Вот и этим убийством загрузись, ты же шутник, — произнёс Лобов и отвернулся к стенке.
— Лёха, а Лёх, ты слышал, что он мне сказал? — спросил Фёдор сокамерника. — Этот фраер ещё учит меня жить. Грузись, говорит, убийством.
— А что, он прав. Ты что его обхаживаешь, словно он девица? Склоняешь, советуешь. Ты кто сам-то будешь, чёрт?
— Ты что меня не знаешь? Я же тебе всё рассказал, как залетел сюда по глупости. У меня за спиной пять ходок, и я видел многое такое, что вы, может быть, не увидите никогда.
— Ну, раз видел, то и отвали от человека. Пусть сам решает, как ему выплывать.
— Нет, Лёха, ты не подумай ничего плохого. Я просто советую человеку, а там, действительно, пусть сам гребёт к берегу.
Фёдор спустился с верхней койки и лёг на нижнюю. Чувствуя, что потерял в разговоре инициативу, он, стараясь привлечь к себе внимание, начал рассказывать ребятам о первой своей ходке в зону.
— Лобов, на выход! — раздалась команда за дверью камеры.
Анатолий спрыгнул с койки и направился к двери. Металлическая дверь со скрипом открылась. На пороге стоял сотрудник милиции.
— Руки за спину, лицом к стене.
Лобов выполнил команду. Милиционер закрыл дверь и толкнул его в спину.
— Давай, двигай, — приказал он.
На этот раз Анатолий оказался в другом кабинете. В кабинете стояло три стола, за которыми сидели молодые ребята в штатском.
— Ну что, Фомич, приплыл? — спросил его парень. — Я бы тебе посоветовал рассказать нам, как ты замочил этих немцев.
— А ты мне не советуй, — ответил Лобов, — мы не в доме советов.
— Дерзишь? Это мы поправим. Если тебя в школе не научили хорошим манерам, то мы тебя здесь научим.
Он ударил Лобова по лицу толстой книгой в твёрдом переплёте, от чего в голове Анатолия зашумело.
— Ты знаешь, Фомич, здесь и не такие люди кололись, как ты. Отсюда ещё никто не выходил в несознанке.
— Я уже говорил следователю, что я никого не убивал. То же самое я могу сказать и вам.
Он не успел договорить до конца, как новый, более сокрушительный удар обрушился на него. Он сполз на пол. В ушах Лобова звенели колокола, от звона которых возникала сильная головная боль.
— Гестаповцы, — произнёс Анатолий, поднимаясь.
Однако очередной удар вновь опрокинул его на пол. Из ушей потекла кровь.
— Ты что, Марат, делаешь? — произнёс один из оперативников. — Ты же убьёшь его!
— Не убью, — ответил Марат, — а просто научу этого дядю нормально разговаривать. Я тебя ещё раз спрашиваю — зачем ты убил этих немцев?