И ждал.
Не долго.
В дверь постучали. Выдержав паузу, я убавил громкость магнитолы и прислушался. За дверью скулили:
— Фра, это я… Твоя сестрёнка несчастная… Фра, слышишь? А?
Явилась — не запылилась.
— Фра…Ну, так ты слышишь? Я знаю, ты там: громкость убавлял, — звала Катька жалобным голоском.
Ругал себя за оплошность: не сбавлял бы громкость, постояла-постояла, подумала бы, что меня нет в спальне, что я в своём «закутке» наверху, и ушла бы восвояси. А теперь не отстанет. Оставила бы ты меня сегодня в покое, «сестрёнка несчастная».
— Я тоже к ужину не спускалась. Знаешь, я решила четыре дня за стол не садиться, ничего не есть: столько раз папа в меня своим лаптем попал. Ремнём хотел отстегать, да Цезарь, молоток, вырвал и уволок. Спряталась в парнике. Залезла в кадку, крышку надвинула, а папа, представляешь, разыскивая меня в огуречнике, включил подачу воды — думал, не найдёт, так хоть польёт грядки. Я бы выстояла, дыша через отверстие — в доске крышки есть сучок пустой, — так Гоша, балда, продал. Он охотился в парнике. Вода набралась до краёв кадки, эта продажная шкура уселась на крышку рядом с дыркой, и давай глотку драть: «Катькатолстаякатькатолстая». Откроешь, увидишь, как губы мне исклевал, гад. Хочешь сэндвич? Твой любимый, маминого приготовления — с телятиной… Спаржей и артишоками — я украсила. Аромат стоит — закачаешься. Булка — «французская», и длина её… пока ещё больше папиного лаптя. Возьми, не то съем, — предлагала Катька с полным ртом.
Жалко, что не двадцать раз, и лаптем — ремешком, оно бы поэффективней было бы. Больше бы дней голодала — больше бы похудела, злопыхал я. Сестра боялась потолстеть. Съест чего-нибудь, и канючит, наступая всем домашним на пятки: «Толстая я? Ну скажи, толстая я». Бог миловал, и только в самое последнее время стали замечать, что, действительно, Катька начала и есть уж слишком много, и полнеть. Ломанёт кусок пирога, и бегает за всеми с приставаниями: «Толстая я? Ну скажи?». Мама мудро разубеждала: «Да ты ешь, что тот цыплёнок». Я — убеждал: «Да ты ешь, что тот цыплёнок — толстеть и перестанешь». А отец язвил: «Съела пряник, твой подарок Хансу, потому и толстая. Только он тебя такую и возьмёт замуж».
— Так хочешь лаптя?
— Нет. Не мешай, отдыхаю, — не выдержал я.
Промычала что-то с полным ртом, прицмякнула, — мне захотелось есть. Чтобы не дать сестре успеть дожевать и развязать язык, поспешно спросил:
— Что отмочила, за что штрафанули?
— Знаешь, я знаю, что с тобой в школе приключилось… В скульптурной мастерской, — зашептала Катька в замочную скважину.
Вот, за тем ты и пришла. А то — «сестрёнка несчастна», братишке «лаптя» со спаржей и артишоками принесла.
— Марго дома за обедом рассказала, Мальвина мне позвонила, пересказала… Больно было?
Началось! Дождался!
— Слушай, не хочу я сэндвича. Вали к себе! — отрезал я, и добавил звука в магнитоле. Звучала какая-то джазовая пьеса с солированием ударных. — Топай под барабаны!
— Ладно, я пойду, — сразу к моему удивлению согласилась Катька и добавила, спросив: — Сэндвич оставить… под дверью? Булка… С телятиной была, спаржа и артишоки остались.
— Убирайся со своей булкой! — разозлился я, без всякой веры в то, что уйдёт — затаится под дверью, подслушать с кем и о чём буду говорить по сотофону. Но за дверью послышались скорые шаги по ступенькам, Катька как будто спускалась с антресоли.
Посмотрел время. Часы над тахтой, вмонтированные мной в ячейку подвесного потолка вместо светильника, показывали:
20. 4
А это могло быть и так, но могло быть и 20.04, но и 20.14, и 20.24, и 20.54 — третий цифровой индикатор не работал. Часы старинные, произведённые ещё на заре внедрения электроники. Мама купила в антикварном магазине в подарок ко дню рождения отца, ещё до их свадьбы. Таких часов теперь не делают. Прекрасная вещь: неисправность индикатора выручала, когда проволынивал с пробуждением утром в школу, или уклонялся что-то сделать ко времени. Мать потребовала, чтобы убрал эту архаику совсем и пользовался часами и будильником в сотофоне. Я на это среагировал пионерским заявлением: дескать, эти часы дороги мне как подарок первому строителю стройки веков. Отцу понравилось, и часы остались на месте. Как-то написал о них в сочинении на вольную тему. Со скрупулёзным разбором и анализом всех деталей и мелочей описал как старинные часы «ходют по потолку над тахтой». В заключение поправился, заметив, что не могут электронные часы «ходить» — могут только «хронометры механические». Получил отметку «два»: не понимает учитель русского языка и литературы шуток; кстати, он — сосед Вандевельдов по лестничной площадке, сын старика-чеченца.