— Ты слушаешь Брамса? — бросил он на меня взгляд из-под полей великолепной чешского фетра белой шляпы — подарка Дяди Вани в день и в знак их примирения, великолепней той английской, что преподнёс другу у ёлки в Рождество.
— А это Брамс? — спросил я и быстро придвинулся к викаму с намерением закрыть собой у отца на экране местонахождение источника фортепьянных звуков. Странным ему показалось бы не моё увлечение Брамсом, а магнитола у двери, хотя и не на всю мощь включённая, но прислонённая своей акустической панелью к двери — в час, когда Леночку укладывали спать.
— А разве не Брамс?.. Не громко? Мама Леночку присыпает… Ты не знаешь, где Катька могла достать майских жуков? — Отец, сосредоточено проводя какие-то расчёты, в экран викама не смотрел. — У неё их было два… Первый мне стоил в тысячу триста монет, не знаешь, — где второй?
— Помер, — лаконично ответил я. Мне стало не по себе: тысяча триста!
— Точно знаешь?
— Точно, — заверил я отца и про себя подумал, а жив, любой ценой у Катьки выманить и умертвить.
— Я тебе чего звоню… В понедельник по утру — со школой я договорился — полетим в управление «гибэвэдэ»… Парубка персонализируют… Не ешь ничего острого и пахучего… Ногти почисть, придумай себе мину выражения лица… Запомни у зеркала. Ещё — экзамены… Готовься. За пилотирование я спокоен, но вот воздушные знаки… Вот она… Вот ошибка! Исправить как?
Обрадованный удаче в проверке расчётов, взволнованный, отец снял шляпу и почесал по тюбетейке. Как и Дядя Ваня к шляпам, какие носил и после как сделал подсадку волос на лысину, отец за время ссоры с другом привык к этой самой тюбетейке. Подчёркнуто её носил, выбросив все шляпы, ранее ему подаренные. На помойку угодили и галстуки от Дома Кроля, которые закупил впрок, дарить Дяде Ване.
— Поубавь звук, — напомнил мне родитель, отключаясь.
И тут же подключилась мама, она прошептала:
— Франц, нашёл время Брамса слушать. И зачем так громко? Леночка проснётся.
— Мама, я сейчас же убавлю звук, — пообещал я. Того, что и она могла увидеть магнитолу у двери, я не опасался: звонила на мой викам с сотофона, без функции видеоряда. Брамса музыку узнала, она может — в консерватории училась.
Отключилась. Я в полном недоумении поспешил к магнитоле. Звук мной был установлен не настолько сильным, чтобы с третьего этажа, да ещё через дверь, музыка была слышна в зимнем саду первого этажа. В фикусах птички поют, в фонтане вода журчит — должны отвлекать от звуков с антресоли. У меня возникло подозрение, и я, не трогая магнитолы, осторожно провернул щеколду замка и тихонько приотворил дверь. Так и есть, Катька.
У ног сестры прислонённым к порогу и ларингофоном прижатым к двери, предположительно в месте нахождения по ту её сторону магнитолы, лежал мегафон. Колоколом был направлен в сторону листьев фикуса, по колонам антресоли «приползшего» из зимнего сада на мой третий этаж. Брамс, прилично усиленный мегафоном, устремлялся по фикусу вниз к фонтану, к целующейся в нём парочке Родена. Засранка! Просто пенделя дать — мало, и я снял решительно кроссовку.
Катька стояла ко мне спиной, чуть согнувшись и присев, придерживала колокол мегафона, в другой руке держала бутерброд. Тянулась к нему ртом, языком пытаясь подхватить свисавшую поверх масла длинную филейную полоску осетрины. Ничего не слышала и не замечала. В пику медленным фортепьянным аккордам она пыталась выдать рэп: «Тим-трим-тум-бум». Мотала головой в бигудях и отбивала тапочкой по полу, совсем не в такт ритму. Другая нога в одном носке украшенном дыркой, явно специально вырезанной под большой палец. Позади сестры в листьях фикуса сидел Гоша с открытым клювом — слушал и запоминал. Взгляд отвёл в сторону, скосил глаза: попка недолюбливал меня за то, что в его разборке с бойцовским вороном Доцента занял сторону противника — успел открыть тому форточку.
Рубаха Катькиной пижамы теперь была надета задом наперёд, рисунок поправлен. У бегемота — а то был, несомненно, бегемот — глаза скрыты пенсне с черными стёклами, в широко раскрытой пасти — четыре клыка с распятой на них толстенной жабой. Нарисовано было так выразительно отталкивающе, что я поморщился. Катька задницей виляла, но я бы кроссовкой приложиться не промахнулся. Да вспомнил, что ещё предстояло дознаться о судьбе второго майского жука. С сожалением остановил себя. А какой бы этой «не каменной попе» был довесок кроссовкой против папиного лаптя! Гоша посмеялся бы. Недолго и не злобно: Катьку он обожал.