— Кто это?
Гозман, иронически улыбаясь, ответил:
— Вторая жена хозяина!
Магнус понимающе кивнул головой и усмехнулся:
— В этом есть какая-то преемственность. Кажется, царь Соломон завещал на смертном одре обложить себя юными девами?
Гозман громко засмеялся, и вслед за ним расхохотались Магазаник и все обедающие, хотя никто, кроме Гозмана, не слышал, что сказал офицер.
Протягивая Магнусу портсигар, Магазаник пожаловался:
— Все нетвердо, господин офицер. Земля дрожит. Большевики, смута. Необходим порядок.
Магнус поднял руку и встал:
— Каждый должен знать, чего он хочет. Мы хорошо знаем, чего хотим. Кроме того, — помолчав, добавил Магнус, — будьте мужчинами, будьте тверды, господа. За твердость! — Он поднял бокал и залпом осушил его.
Обед подходил к концу. Магнус подошел к окну и, мечтательно пуская кольца голубоватого дыма, произнес:
— Чудесная провинция, господа! Зеленые луга, тихие реки и какая-то, знаете, вкусно пахнущая земля. — Он поковырял во рту зубочисткой и глубоко вздохнул: — Поэзия! Мать лириков.
Закрыв глаза и покачивая головой, он прочитал нараспев какое-то стихотворение на чужом, непонятном языке.
— Не правда ли, господа, прекрасно?
Гозман смущенно молчал. Магазаник строго посмотрел на Нюню, он считал: раз сын в гимназии изучает латынь и бормочет что-то про Цезаря и Вергилия, то уже сейчас он должен все понять. Но Нюня не слышал певучих стихов. Вылупив глаза, он с завистью уставился в блестящие ботфорты офицера. «Это вам не штиблеты с ушками!» — тоскливо думал Нюня.
В это время в зал вошел адъютант и, взявши под козырек, обратился к офицеру.
— Простите, господа, — сказал Магнус, бросая салфетку на стол. — Маленькое распоряжение…
Он выслушал адъютанта и, подняв палец, отдал приказание.
…Господин адъютант передал ожидавшим его на крыльце солдатам, что им дается двенадцать часов для исполнения приказа. Но… строжайшее предупреждение: соблюдать совершенную тишину и порядок. Ни одного выстрела! Должно быть тихо! Господин офицер семнадцать дней не спал…
…В семь часов утра, когда Магазаник от лица населения приветствовал офицера великой армии, Сема, бабушка, дед, Доля, Шера, Пейся, его братья, отец и беременная мать поспешно спускались по широким черным ступеням в погреб. Ноги боялись темноты. Было уныло и сумрачно. Пахло кислой капустой и сырой могильной землей. Но выбирать не приходилось. Лучше побыть в этой яме день, чем в другую лечь навсегда.
Все молчали. Сема сидел на верхней ступени и прислушивался, приложив ухо к двери. Спасшись от смерти, он теперь чувствовал себя смелым и готовым на все. Беременная мать Пейси лежала внизу на земле и, сжав губы, морщилась от боли. Стонать ей нельзя было. Пейся молча беседовал с Шерой, объясняясь знаками, понятными лишь ему одному. Доля сидел на кадушке с угрюмым, сосредоточенным лицом.
— Идут? Ты видишь что-нибудь? — шепотом спрашивала бабушка у Семы.
— Нет, — кивал он головой, — ничего не вижу.
— Тогда сойди сюда, — звала его бабушка. — Может быть, там дует?
Пейся тихонько придвинулся к Шере и зашептал:
— Я видел офицера, когда он въезжал на мост. У него такие волосы, как будто их корова прилизала языком.
— Я тоже видела. Только он был в фуражке.
— Ну и что ж? — удивился Пейся. — А при мне он снял фуражку и вытер пот.
— Может быть, — уклончиво ответила Шера и подползла к матери Пейси: — Вам плохо? Вы лежите на голой земле?.. Пейся! Дай маме свою куртку… Вот так. Теперь лучше?
— Лучше, — улыбнулась жена Шлемы и схватилась за живот: — Колет! То здесь, то там.
— А вы попробуйте заснуть.
— Ой, не могу. — Она внимательно посмотрела на Шеру: — Ты такая нежная!
— Тсс! — сердито махнул рукой Сема. — Пусть будет тихо.
Все замолчали, настороженно прислушиваясь и ожидая неизвестного. Кто-то лениво прошелся по двору и, остановившись у погреба, начал кашлять. Потом опять все стало тихо, и Сема с еще большим волнением вслушивался в тишину. «Может быть, и не грабят вовсе, — подумал он. — Все-таки Европа… А вдруг они уже ушли, и мы сидим здесь, как дураки». Но в это время донесся ровный, кованый и тяжелый шаг солдат. Куда они идут? Опять в погребе перестали дышать и с тревогой смотрели на измученное лицо жены мясника. «Молчи! — словно просили ее все. — Вытерпи и помолчи!» Она закусила нижнюю губу и, повернув голову, уткнулась лицом в холодную, сырую землю. Бабушка тихонько подползла к беременной и, сняв с шеи вязаный платок, бережно укутала ее озябшие ноги. Шлема с тревогой смотрел на жену. Такое горе, такое несчастье!